Один из них Двухпудовые ботфорты, За спиной – мешок горбом, Ноги до крови натерты. За рекой – орудий гром… Наши серые когорты Исчезают за холмом. Я наборщик из Рязани, Беспокойный человек. Там, на рынке, против бани, Жил соперник, пекарь-грек: Обольстил модистку Таню, Погубил меня навек… Продал я пиджак и кольца, Всё равно ложиться в гроб! Зазвенели колокольцы, У ворот мелькнул сугроб… Записался в добровольцы И попал ко вшам в окоп. Исходил земные дали, Шинелёнка – как тряпье… Покурить бы хоть с печали, Да в кисете… Эх, житье! Пленным немцам на привале Под Варшавой роздал всё. Подсади, земляк, в повозку, Истомился, не дойти… Застучал приклад о доску, Сердце замерло в груди — Ветер рвет и гнет березку, Пыль кружится на пути. За оврагом перепалка: Пули елочки стригут… Целовала, как русалка, А теперь – терзайся тут! Хочешь водки? Пей, не жалко! Завтра всё равно убьют. Между 1914 и 1917 Привал У походной кухни лентой — Разбитная солдатня. Отогнув подол брезента, Кашевар поит коня… В крышке гречневая каша, В котелке дымятся щи. Небо – синенькая чаша, Над лозой гудят хрущи. Сдунешь к краю лист лавровый, Круглый перец сплюнешь вбок, Откроишь ломоть здоровый, Ешь и смотришь на восток. Спать? Не клонит… Лучше к речке — Гимнастерку простирать. Солнце пышет, как из печки. За прудом темнеет гать. Желтых тел густая каша, Копошась, гудит в воде… Ротный шут, ефрейтор Яша, Рака прячет в бороде. А у рощицы тенистой Сел четвертый взвод в кружок. Русской песней голосистой Захлебнулся бережок. Солнце выше, песня лише: «Таракан мой, таракан!» А басы ворчат всё тише: «Заполз Дуне в сарафан…» Между 1914 и 1917 Письмо от сына Хорунжий Львов принес листок, Измятый розовый клочок, И фыркнул: «Вот писака!» Среди листка кружок-пунктир, В кружке каракули: «Здесь мир», А по бокам: «Здесь драка». В кружке царила тишина: Сияло солнце и луна, Средь роз гуляли пары, А по бокам толпа чертей, Зигзаги огненных плетей И желтые пожары. Внизу, в полоске голубой: «Ты не ходи туда, где бой. Целую в глазки. Мишка». Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок И спрятал бережно листок: «Шесть лет. Чудак, мальчишка!..» Между 1914 и 1917 В операционной
В коридоре длинный хвост носилок… Все глаза слились в тревожно-скорбный взгляд, — Там, за белой дверью, красный ад: Нож визжит по кости, как напилок, — Острый, жалкий и звериный крик В сердце вдруг вонзается, как штык… За окном играет майский день. Хорошо б пожить на белом свете! Дома – поле, мать, жена и дети, — Всё темней на бледных лицах тень. А там, за дверью, костлявый хирург, Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью, Засучив рукава, Взрезает острою сталью Зловонное мясо… Осколки костей Дико и странно наружу торчат, Словно кричат От боли. У сестры дрожит подбородок, Чад хлороформа – как сладкая водка; На столе неподвижно желтеет Несчастное тело. Пскови́ч-санитар отвернулся, Голую ногу зажав неумело, И смотрит, как пьяный, на шкап… На полу безобразно алеет Свежим отрезом бедро. Полное крови и гноя ведро… За стеклами даль зеленеет, Чета голубей Воркует и ходит бочком вдоль карниза. Варшавское небо – прозрачная риза — Всё голубей… Усталый хирург Подходит к окну, жадно дымит папироской, Вспоминает родной Петербург И хмуро трясет на лоб набежавшей прической: Каторжный труд! Как дрова, их сегодня несут, Несут и несут без конца… Между 1914 и 1917 Легенда Это было на Пасху, на самом рассвете: Над окопами таял туман. Сквозь бойницы темнели колючие сети, И качался засохший бурьян. Воробьи распевали вдоль насыпи лихо. Жирным смрадом курился откос… Между нами и ими печально и тихо Проходил одинокий Христос. Но никто не узнал, не поверил виденью: С криком вскинулись стаи ворон, Злые пули дождем над святою мишенью Засвистали с обеих сторон… И растаял – исчез он над гранью оврага, Там, где солнечный плавился склон. Говорили одни: «Сумасшедший бродяга», А другие: «Жидовский шпион»… Между 1914 и 1917 |
