Снова появился конферансье. Юв вздрогнула, когда он объявил:

— Эрика Зильтон!

Но все, кажется, уже забыли это имя и смотрели на конфе рансье с недоумением. Тогда он пояснил:

— Эрика Зильтон становится ныне знаменитостью. Неделю на зад она покончила с собой. Врачи свидетельствовали полную смерть. И вот Эрика ожила. Ее оживил один профессор… Она танцует и поет в нашем ресторане. Попросим Эрику Зильтон!

Похлопав в ладоши, конферансье отступил в сторону. На эстраду вышла очень худая девушка, в слишком открытом платье. Она откинула назад голову, прикрыла глаза, опустила тонкие руки вдоль тела и так замерла. Где-то за ширмой тонко и жалобно запела скрипка. То играл не робот, а человек — это чувствовалось: скрипка плакала, изливая тоску и печаль. Эрика стояла неподвижно. Скрипка совсем смолкла. Возникло еле слышимое пиццикато, оно постепенно усиливалось; ритмичные звуки, низкие, глухие, напоминали удары сердца. Затем вздохнули басовые струны, и — родился тоненький писк, похожий на крик новорожденного ребенка, он усиливался, захватывал новые звуки, становился увереннее, крепче. Теперь пели все струны.

Эрика открыла глаза, глубоко вздохнула, взглянула в зал, сделала первый шаг навстречу людям — робкий, осторожный, и протянула руки…

Юв смотрела на эстраду и плохо видела Эрику — глаза застилали слезы. Юв хорошо понимала искусство. Она чувствовала, что на этом лучше всего надо кончить выступление, и не нужно от Эрики ни танцев, ни песен — все это только испортит глубокое, потрясающее впечатление…

Раздался громовой грохот барабана. Появился ритм, проскользнули веселые нотки. В пенье скрипок влился хохот саксофона, заухал тромбон, зашипел сжатый воздух — в мир подлинной музыки вломились грохот и визг роботов.

Эрика запела что-то. Пританцовывая, она спустилась с эстрады и пошла между столиками. Теперь на нее смотрели с любопытством — и только. Юв опасалась худшего…

Вот Эрика приблизилась к соседнему столику. Она была очень бледна, на ее лице застыла гримаса насильственной улыбки. Эрика пела фальшивым голосом. «Почему ты меня, милый, не поцелуешь…»

Когда она отошла от столика в глубь зала, толстая дама сказала довольно громко:

— Она и сейчас как неживая… На меня пахнуло запахом морга. Не могу!..

Дама закрыла рот, ее тучное тело содрогнулось. Она вскочила и, трясясь, побежала к двери.

Юв закрыла глаза руками.

В зале поднялся шум, затопали ногами. Трещал сухой голос конферансье.

Браун что-то говорил Юв, но она не слушала.

Когда, несколько минут спустя, Юв взглянула на эстраду, она увидела лежащую там Эрику. Конферансье брызгал в ее лицо водой…

Арвий Шельба переоценил свое умение улаживать конфликты, он напрасно думал, что относительный мир, воцарившийся в институте, — его заслуга. На самом деле примирения между Доминаком и Галактионовым не было, никакого объяснения не последовало, и если Доминак, демонстративно отказавшись от должности директора, все же не покинул института, была на то особая причина.

После заседания ученого совета Себастьян Доминак несколько раз посетил аббата Рабелиуса, чтобы подкрепить свою веру, которая должна прибавить сил для борьбы.

И сегодня он пришел к Рабелиусу прямо в церковь.

Та же молитва. Аббат поднял руку, сделал широкий жест — воздух колыхнулся, опахнул лицо Доминака. Сверху лился желтый свет, он маслом растекался по черной одежде аббата. Тонкое лицо его казалось восковым. Узкие черные брови надломились, глаза смотрели строго. На самом деле Рабелиус был доволен: он молод, а к нему ходит на исповедь и благословение знаменитый ученый. Ему хотелось показаться перед Доминаком широко образованным служителем церкви.

— Вы исповедуете неотомизм, — тихо заговорил аббат. — Это похвально. Католическая церковь признает учение Фомы[2] истинной философией. Фома различал истины разума и истины высшие — недоступные разуму человека, но постигаемые благодаря вере. Наша церковь почитает Фому Аквинского — он примирил науку и религию, примирил! — воскликнул Рабелиус, — когда иные думали, что они непримиримы. Он примирил благодать и природу, веру и разум, сверхъестественное и естественное, духовный и светский порядок, верность вечным данным и достижение разума. И это все с помощью бога. Без помощи бога разум не в состоянии объяснить ни мировоззрения, ни морали. Вы принимаете истину: католическая вера — основа нашей цивилизации. Похвально! Идите верным путем единения разума и веры — и вы обретете силу; не переходите черту, отграничивающую перстом божиим естественное от сверхъестественного, что подвластно только всевышнему. Человеку определен богом: реверти унде венерис…

«Вернуться туда, откуда ты пришел», — повторил знакомые латинские слова Доминак.

— В этом ничего трудного нет, — продолжал Рабелиус. — Все там будем. Пришли оттуда и уйдем туда — судьба каждого предопределена богом. И не в силах человека вернуться на землю — такова воля бога. Только он может уходить от нас и возвращаться к нам. Он сказал: «Эго сум резурекцио ет вита…»

«Я воскресение и жизнь» — повторил Доминак и поклонился. Аббат еще раз благословил его.

Доминак повернулся, чтобы уйти, и увидел Нибиша, стоявшего в дверях. Доминак удивился: миллионер за последние дни сильно похудел. На широком лбу появились резкие морщины озабоченности, глаз? горели беспокойством. Говорят, каждый день, куда бы он ни выезжал, о его бронированный автомобиль ударяется несколько пуль. Вероятно, он тоже пришел, чтобы укрепить свой дух. Проходя мимо Доминака, Нибиш шепнул:

— Подождите меня у выхода.

Возле церкви стоял вместительный автомобиль. Доминак обо шел вокруг него и никакой брони не заметил.

Он давно знал Нибиша, его отца, знал все семейство, и од но время был как бы домашним врачом Нибишей. Это впоследствии оказалось выгодным для обеих сторон.

Минут через пятнадцать показался Нибиш. Он открыл машину и жестом пригласил Доминака садиться. Выехали на самую многолюдную улицу, где на каждом перекрестке стояли полицейские в касках и с автоматическими пистолетами в белых кобурах. Машина мчалась на предельной скорости. Сквозь стекла ничего нельзя было различить, кроме домов, громоздившихся по сторонам. Иногда перед светофором приходилось останавливаться, и Нибиш старался втиснуться в скопление автомашин. Доминак догадался, что Нибиш опасается мстительного выстрела. Профессор почувствовал себя скверно и забился в угол машины.

За всю дорогу они не обменялись ни словом. Лишь когда машина остановилась у подъезда дома миллионера, профессор, облегченно вздохнув, сказал:

— Не понимаю… В цивилизованной стране бандиты среди бела дня угрожают государственному человеку! Неужели нельзя принять мер?

Нибиш усмехнулся.

— Меня не это беспокоит… Идемте, господин профессор.

В кабинете Нибиш опустил шторы, кивнул Доминаку на кресло и продолжил начатый разговор:

— Не думайте, что я трус. В юности, вы же знаете, я про шел хорошую школу. Отец сунул меня в такое место, где пришлось пройти огонь, воду и медные трубы. Были стычки и не с такими негодяями… Я знаю, что им надо. Они не решатся стрелять. Болтовня газет им на руку. Этим мерзавцам нужны деньги, только деньги. Им хочется нагнать на меня побольше страха, а потом потребовать несколько тысяч отступных — и дело с концом.

— А вы отдайте…

— Черта с два! — Нибиш сверкнул глазами и сжал кулак. — Они еще придут ко мне на поклон. Мне деньги даются нелегко — ценой ума, нервов, риска. Деньги — это такое, от чего я никогда не отступал. — Нибиш умолк, недружелюбно посмотрел на Доминака. Доминак понял, о каких деньгах идет речь, и промолчал. — Вы не смогли сделать пустяка. Гуго жив…