Но Исана не мог до бесконечности сидеть в своем убежище, предаваясь раздражению. Ему необходимо было время от времени выпрашивать очередную подачку у тех, кто обеспечивал существование его и Дзина. В такие дни он на случай, если отключат электричество, устанавливал в их общей спальне на третьем этаже магнитофон, переключающийся на батареи, — стоит только вынуть штепсель из розетки. Это легко может сделать и ребенок, знай он только, где находится розетка. Потом вставлял в магнитофон бесконечную ленту, на которой были записаны голоса птиц. В углу комнаты приготавливал плоскую, устойчивую чашку с водой и блюдце — даже если случайно толкнуть их ногой, вода на пол не прольется. Кроме того, наливал еще воды в бутылку с соской, с которой Дзин не расставался большую часть своей жизни. Он убирал подальше ножи, ножницы и вообще все, чем можно порезаться; чтобы ребенок не захлебнулся, накрывал унитаз тяжелой металлической сеткой. Чтобы не задохся, всунув куда-нибудь голову, Исана выбрасывал все полиэтиленовые пакеты и прорезал дырки в бумажных мешках с печеньем. Пугала его и возможность того, что ребенку подвернется под руку какая-нибудь бутылка с моющим средством и он выпьет содержимое. Поэтому, уходя из убежища, делал на них заметки, чтобы по возвращении быть уверенным, что ничего страшного не произошло.

Уход из дому был связан с определенным ритуалом. На этот раз тоже Исана подождал, пока ребенок по собственному выбору не усядется на самое удобное для него место — на кровати или на полу, на подушке. Потом включил магнитофон. Голоса птиц постепенно замкнули сознание ребенка. Дзин стал похож на маленького зверька, погрузившегося в зимнюю спячку. Исана, пятясь, вышел из комнаты, крадучись спустился по винтовой лестнице и покинул убежище…

…Пока он находился вне дома, им все сильнее овладевало чувство, что случилась беда, что в запертом бетонном ящике, несомненно, произошла катастрофа. Он не мог решиться вставить ключ в замочную скважину входной двери. Опустившись на колени на полузасохшие лепестки вишни, осыпавшиеся у самой двери, он приложил ухо к замочной скважине. Послышались, хотя и очень тихо, голоса птиц, записанные на бесконечную ленту. Это его сразу же успокоило. Будто, если магнитофон продолжает воспроизводить голоса птиц, значит, Дзин по-прежнему сидит спокойно и не свернул себе шею, сорвавшись с винтовой лестницы, не задохнулся, всунув голову в полиэтиленовый пакет, не сжег себе горло, выпив моющее средство, не захлебнулся в унитазе. Успокоившись, он вошел в убежище. На магнитной ленте заливался козодой. В темноте прихожей, точно легким прикосновением поглаживая виски, заливался козодой, заливался, все удаляясь и удаляясь. Умиротворенный жизнерадостным пением птицы, Дзин, обычно растерянно улыбаясь, говорил:

— Это козодой. И это тоже козодой.

Но сейчас голоса Дзина не было слышно, и только когда Исана поднялся по винтовой лестнице наверх, он увидел ребенка, который спал под кроватью, устроившись между двумя желтыми пластмассовыми ведрами. Исана некоторое время с изумлением смотрел на подошвы ног сына, посиневшие от засохшего и окислившегося на них крахмала. Потом, не снимая пальто, в изнеможении улегся, поджав ноги, на кровати Дзина и стал слушать птичий хор, в котором солировал дрозд. Задремав, в коротком, как кровать, на которой он лежал, сне, Исана увидел в неизвестно откуда лившемся мерцающем свете Дзина, которому стало уже тридцать пять лет. Это мерцание, сопровождавшееся голосами птиц, записанными на магнитной ленте, осветило его сына, и слабое тепло, излучаемое мерцанием, согревало лицо Исана. Но сон был ужасный, в нем избивали Дзина. У Дзина, хотя он и вырос, остались по-детски покатые плечи. Огромная голова, составлявшая чуть ли не треть его роста, и рыхлая полнота тоже остались детскими, щеки расширялись книзу и, закрывая ворот свитера, свисали на грудь. Этого тихого и безобидного повзрослевшего Дзина избивал жилистый полицейский, и тот, безуспешно пытаясь вырваться из его рук, издавал записанные с помощью гидромикрофона крики кита: йе, йе, йей, йей.

Сын, не понимая, за что его избивают, не мог придумать, каким образом избавиться от полицейского и, испытывая невероятные страдания, безропотно отвечал на осыпавшие его склоненную голову удары лишь жалобными криками: йе, йе, йей, йей. Проснувшись от криков кита, которые издавал он сам, испытывая такое одиночество, такую беспомощность, что никак не мог совладать с наполнившими его глаза слезами, Исана лежал, поджав ноги, беспрерывно ворочаясь с боку на бок. Приподнявшись на постели и опустив ноги на холодный пол, он подумал, что нужно бы научить Дзина, чтобы он, если его будут бить, не страдал безропотно, а, зарядившись гневом, бросался в ответную атаку или хотя бы уклонялся от ударов нападающего. К тому времени, к которому относился сон, отец тридцатипятилетнего Дзина, то есть сам Исана, уже умер. Вот почему он, уже мертвый, сознавая свое полное бессилие, поджав ноги, ворочался с боку на бок и плакал, издавая крики: йе, йе, йей, йей.

Но удастся ли еще живому Исана преподать сыну урок: что ему следует делать в случае нападения на него? Может быть, обмотать голову черной тряпкой, а оставшиеся не закрытыми места выкрасить в красный цвет и наброситься на Дзина в темноте у винтовой лестницы? А вдруг Дзин, обладающий прекрасным обонянием, осязанием и слухом, поймет, что нападает на него перерядившийся отец? Он лишь подумает, что по какой-то необъяснимой причине отец, обмотавший голову черной тряпкой и выкрасивший незакрытые места в красный цвет, устроил ему засаду и почему-то избил. Новый приступ страха заставил Исана заглянуть под кровать — вид спящего сына вселил в него бодрость и покой, как это обычно бывало…

Чувствуя, что Дзин уже, наверно, проснулся, Исана снова заглянул под кровать. Заглянул под таким углом, чтобы при том освещении, которое было в комнате, Дзин мог сразу узнать его. Ребенок проснулся спокойно, и в его глазах — и в том, который видел слабо, и в здоровом тоже — засветилась тихая радость оттого, что он узнал отца. В его глазах, переливавшихся радужным блеском, как внутренность раковины, появилась взрослая улыбка.

— Сэндайский насекомоед, — сказал он в ответ на голос, слышавшийся из магнитофона, и сладко зевнул. В душе Исана бесчисленными пузырьками всплыла радость. Он наконец снял пальто, взял на руки теплого после сна Дзина и, крепко прижав его к себе и как бы убедившись одновременно, что и его собственное тело тоже живет, стал спускаться по лестнице.

— Сварим сейчас макароны, а потом я тебе расскажу, что сегодня произошло, — повторил Исана несколько раз, и Дзин наконец согласился.

— Свари макароны, а потом расскажи.

Исана, как всякий мужчина, живущий затворником и не привыкший есть в компании, быстро проглотил макароны, сдобренные маслом и сыром, и выпил несколько чашек воды. Дзин же ел спокойно и размеренно, весь отдавшись еде, смаковал ее, устремив взор в потолок, и, пребывая в какой-то прострации, утратил способность совершать движения, кроме движения руки, отправляющей в рот очередную порцию макарон. Исана любовался сыном. Потом, видя, что ребенок съел все до последней крошки и продолжает неотрывно смотреть в тарелку в надежде найти прилипший к ней кусочек, пододвинул ему коробочку тянучек, которую купил вместе с другими коробками продуктов и овощей, заготовляя их про запас. Деньги для этого он добыл, когда выходил сегодня из дому. Дзин долго пытался сам открыть коробочку с тянучками и, когда ему это удалось, радостно протянул крышку Исана, но, раньше чем начать есть, внимательно осмотрел аккуратно разложенные в коробочке конфеты. Исана посмотрел на этикетку, воспроизводящую старую гравюру. На огромной рыбе плывет по волнам бог, играя на арфе. Это изображение Ариона на спине дельфина, играющего на арфе, было в коллекции Исана, посвященной китам. Исана смотрел на животное, относящееся к семейству китовых, с не меньшим восхищением, чем Дзин на свои тянучки. Потом, обратившись к Дзину, прочел длинную лекцию, страстно желая, чтобы души деревьев и души китов незримо при сем присутствовали: