Звонок.

Голос знакомый до такой степени, что в ту же секунду, будто и не было этих нескольких десятилетий перерыва, узнаю: Ким.

Ким Долгин.

То, как разыскал меня Ким — через океан и расстояние длиной в полжизни, — отдельная история.

Я очень люблю эти «многоярусные» перипетии: они создают ощущение уюта на земле (который раз «кутаюсь» в это чувство, как в мягкое укрытие). Все связано со всем, и все — со всеми.

Только ниточку потяни…

В результате распутывания одной из таких шарад Ким сделал мне два подарка: во-первых, нашелся, во-вторых, прислал компьютерную копию плаката работы моего отца…

Киноплакаты отца (художника И. Литинского) — это еще одна долго дремлющая и неожиданно разворачивающаяся история.

О том, что отец занимался созданием киноплакатов, я знала только понаслышке.

Отец в то время был очень молод, и не только меня, но и матери моей рядом с ним еще не было.

Однако среди семейных историй сохранилась легенда о том, как некогда Чарли Чаплин написал отцу благодарственное письмо в связи с плакатом к его фильму «Парижанка».

Письмо, естественно, не сохранилось.

Во-первых, война прошла; во-вторых, вряд ли письмо было отправлено лично отцу — откуда мог быть Чарли Чаплину известен адрес?

Скорее всего, письмо было отправлено в адрес Союза художников Украины. А вскоре — война, эвакуация, пересылка архивов…

Одним словом, сознание того, что плакаты были существенной частью раннего творчества отца, вещественного подкрепления не имело.

Казалось, время уничтожило все следы.

Но вот выясняется, что в фондах бывшей Ленинской библиотеки (ныне Российская Государственная библиотека) хранятся образцы киноплакатов, начиная с ранних, еще довоенных лет, и сообщает нам об этом сотрудница библиотеки, писавшая диссертацию о советских киноплакатах 20-х — 30-х годов.

Вот так подарок!

Это нам вознаграждение за книгу «Эхо шагов», большая часть которой посвящена моему отцу, художнику Ибрагиму Литинскому. (А. Литинская «Эхо шагов». Издательский Дом Дмитрия Бураго. Киев. 2005 г.).

Сотрудница библиотеки Н. И. Бабурина сообщила, что в библиотеке хранятся больше тридцати оттисков плакатов моего отца.

А Ким, находясь в Москве и прочитав книгу, взятую в библиотеке, интуитивно, наугад нажал на какие-то клавиши компьютера и у него высветилось…

…В результате я получила распечатку плаката к фильму Рэнэ Клера «Париж уснул».

Плакат выставлен в Лондоне на аукционе (увы, не мной).

Все остальное — загадки, на которые компьютер не дает ответа.

Главная из них — как плакат попал в Лондон?

Плакат создан в 1928, отпечатан в Харькове, на Фотокинокомбинате.

Все. Других сведений нет. Спасибо и за это. Добавлю лишь, что в 1928 году отцу было 20 лет.

Мы долго говорили с Кимом (не виделись Бог знает, сколько лет). Вспоминали многих и многое и, конечно, Студию.

Скоро юбилей, говорит Ким, напиши, что помнишь.

Я и написала…

Студия начиналась не с вешалки, а с проходной.

Не знаю, как сейчас, а тогда это была будка, разделенная надвое. Царила в ней тетя Надя, одетая в светлую робу поверх ватника, а на боку у нее болталась огромная кобура.

Все 15 лет попадания на студию через проходную я мучилась вопросом: что надо сделать, чтобы наконец обнаружилось содержание кобуры.

Так и не узнала.

В будке пахло супом, и все вместе: доброе домашнее лицо тети Нади, запах еды и кобура на поясе, — наводило на мысль о военно-полевой кухне.

Время от времени где-то в неведомых верхах руководства вспыхивала идея: без пропусков на студию не пускать. И тогда тетя Надя говорила так: «Я тебя, конечно, знаю. И девочку твою тоже знаю (я часто приходила на студию с маленькой дочкой), но не велено пускать без пропуска».

Ну что делать, — говорю, — не ношу с собой, привычки такой нет, и так пускали. По паролю «доброе утро».

Зато сейчас — вот он, студийный пропуск, только руку протяни. Приехал со мной издалека, но никто не спрашивает.

…Все шло-катилось, как всегда, и никакие распоряжения не могли изменить уклада нашей студийной жизни. Не присутственное это было место. Не было в нем учрежденческого духа.

«Вы что, здесь живете?» — спросил кто-то из заезжих.

«Да, а что?» — немедленно отреагировала Роза Литвиненко.

Ау, Роза! Откликнись.

Однажды на студию пришла моя мама. Посидела она в редакции, посмотрела-послушала, вышла в коридор и сказала: «Милый, но сумасшедший дом». Мимо проходил человек, услышал это, улыбнулся, подошел… Я представила маму. И стала свидетелем невероятного: Глеб Никодимович Шляк поцеловал маме руку. Глеб Никодимович Шляк — многолетний директор студии, по должности своей чужд сентиментов, по сути своей — романтик. Тайный рыцарь.

Но вернемся к проходной.

— Пропуск?

— А я здесь не работаю.

— А, ну тогда проходите.

Конечно, могло быть все, что угодно. Но ничего такого плохого не случалось.

Хотя казусы бывали.

Помню, как во время передачи в настежь открытую дверь Малой студии вошел человек. Время было летнее, вечер душный, передача поздняя. Дверь открыта.

«Ой, как у вас тут инте-ре-е-е-сно…».

— Вы кто? — спрашиваю — Если участник другой передачи, то вам в другую студию.

«Нет, — говорит пришелец, — я так, посмотреть пришел. Спросил, где у вас тут выступают, мне и показали».

Событие, которое иначе, чем «страшный сон», не назовешь, случилось на заре существования студии.

Очередная еженедельная летучка началась так. Наш первый директор студии Григорий Осипович Казарновский заявил: «Телезрители от Урала до Дальнего Востока могли видеть, как в прошлый понедельник Алина выползала из-под рояля».

Было дело.

…Большая студия на ремонте (а, может, ее еще не было, не помню). Все вещание ведется из Малой. Одна камера. За камерой — первый (не хочется говорить — старейший) телеоператор Миша Ларкин.

Сейчас должен начаться концерт Миши Ваймана, и его концертмейстер просит кого-то сесть рядом, чтобы перелистывать ноты. «Особенно важно это в „Экспромте“ Арутюняна, потому-что ноты в ветхом состоянии, — говорит она, — а темп пьесы очень быстрый».

Что делать, сажусь рядом.

Режиссер обговаривает с оператором передачу, принцип монтажа, — камера-то одна — и особое внимание к «Экспромту». Пока третий человек в студии рядом с пианистом — общий план исключается. Ясно? Ясно…

Все идет хорошо. И вдруг ноты падают с пюпитра. Пытаюсь подхватить на лету, но в студии сквозняк, и листки плавно планируют под рояль. У пианистки — безумные глаза: пьеса нелегкая, с длинными проигрышами, без нот не доиграть.

Что делать?

И я ныряю под рояль.

А «на обратном пути» первое, что увидела — монитор. С изображением трех фигур: скрипача, пианистки и… Третья фигура выглядела странно. Горизонтально. Это была моя фигура.

Ужас. До сих пор помню. «От Урала до Дальнего Востока».

На следующий день Григорий Осипович так кричал в коридоре, что с двери упала табличка с надписью «Приемная». Упала и разбилась.

Сколько лет прошло? Пятьдесят? Без малого.

Помню, раз уж речь о скрипаче, рапортичку от телецентра — студии. (Было такое правило: телецентр отчитывался о технических порядках и беспорядках за минувший день).

«Во время выступления скрипача Эдуарда Грача в студии раздавались посторонние звуки». И в скобках — двоеточие: фортепиано. Этот документ я унесла домой и много лет хранила как реликвию.