— Да. Пойми, я все-таки психиатр, я не первый год работаю, нет у меня ни малейших поводов заподозрить во всех этих кровавых делах ни дуру Чацкую, ни суперпорядочную Таню! И верующего, умирающего Генку! Так тогда я и Сашка Олейчик остаются! Полный ведь абсурд, если это я:?! Или нет?!

Даня смотрела пристально. Вероятно, у нее крепко «поехала крыша», если она и во мне стала сомневаться… а я вдруг ухватил сумасшедшую мыслишку, что это она — кровавый маньяк. И в Гаграх, в горах — она. А ей тогда было… ну, может, годик.

— А как здесь? Пусть лежит?

— Позвоним в милицию перед уходом. Для кого же Борис, если это он, спрятал в сейфе взрывное устройство, Даня? Или это тоже фокус Олейчика? Жестоко! Опять эта патологическая жестокость! Сейф могли открыть дочери, кто угодно. Или это имитация? Одно ясно: не Скоков убил Андрея и Бориса. Физически не мог. Стреляет некто.

— Ты едешь в Ростов, а мы хотели узнать у родственников Гиви, как он погиб. Я переписала адрес и телефон. И еще одна — в катастрофе… А я куда теперь? Я у Светки деньги сперла, одежду, я ей и наговорила и ударила ее… я к ней не пойду. У меня в Москве мало знакомых. И платье сзади в крови…

Она разглядывала перед стенным зеркалом, глядя через плечо (и крутясь, как кошка за хвостом) свои ягодицы, сплошь в бурых пятнах.

— Ищи одежду здесь! Худур была тощей. И твоего роста. Деньги возьмем тоже здесь.

— Ограбим покойников? А если Олейчик в Москве?

— В этом мы и убедимся в Ростове. Я его убью. Пусть он хоть сто раз сумасшедший!

— Ты смотри, как психиатр развоевался! А спешить надо, совсем светло.

Я сел за кухонный стол и, наверное, спал несколько минут, потому что Даня пришла на кухню вполне по сезону одетой, в светло-коричневом костюмчике Худур, с темно-коричневым платком вокруг шеи. По-хозяйски осмотрела меня, ничего не предложила украсть для меня, потому, наверное, что Борис был выше сантиметров на десять и размера на два тощее.

— Вот я взяла триста баксов, нет, это не те, эти чистые, и еще у меня есть пятьсот тыщ.

— У меня еще двести. Мало на все расходы. Берем еще, все равно… отдавать! И еще я возьму вот этот микромагнитофон. И телефон.

Перед тем, как уйти, я все-таки заглянул в зловещую спальню. Круглое «цилиндрическое» туловище Скокова было при утреннем свете вполне узнаваемо. Его мелкочертное, квадратное лицо исчезло совсем. Кроме одного глаза… Я еще раз проверил карманы. Удостоверение и паспорт оставил Скокову. Набрал еще двести баксов и какой-то конверт. В сейфе, в верхнем, мало пострадавшем, прикрытом отдельной дверцей отделении осталось еще не меньше тысячи, но эти я не стал трогать. Мне было наплевать, остаются ли на вещах мои отпечатки.

Мы вообще все бросили как есть. Мы, если что, и не будем скрывать, что были здесь. Мне все равно, что и кто подумает. Я снова не хочу спать. Я на охоте!

Даня оказалась уже и на каблучках. Я нацепил черные очки, найденные на полу гостиной. В утренних сумерках я предстал перед Даней с револьвером и в черных очках… Я позвонил по «02».

Без пятнадцати шесть мы покинули квартиру Смуровых, оставив ее ограбленной, незапертой, с безголовым трупом.

Пора было, пора. Дом уже просыпался. На этот раз, я думаю, мы никому не бросались в глаза (не то что вчера вечером), мирно плетясь под руку среди четырнадцатиэтажек и хиреющих дубов.

Вот и жертва.

Водитель «жигуленка» поморгал. Я достал пачку баксов.

— Туда одного бензина на сто тыщ пойдет. И обратно.

— Я даю три лимона.

— Туда-обратно четыреста пятьдесят километров!

— Четыре лимона! (Знал бы ты, чудик, чем рискуешь!)

Но я не собирался столько платить, отдав пока триста баксов в залог.

Мы поехали. У Дани хватало сил болтать с шефом на переднем сиденье, а я попытался заснуть, уронил из кармана конверт, из него — стандартную бумажку с рисунком «телки».

На украденном у Смуровых аппарате я набрал свой номер. В седьмом часу утра. Я не был дома, итого, больше двадцати часов. Трубку взяла супруга.

— Так. Привет. Теперь что скажешь?

— Приеду домой к вечеру, скажем, часов в шесть.

— Ты догадываешься, что тебя милиция ищет? К нам ночью приходили.

— У нас все в порядке?

— У нас — да. Я обязана, кстати, сообщить, откуда ты звонишь.

— С колес. Я ловлю маньяка.

— Как же маньяка зовут? Маша? Марина?

— Просто… телка. Я поз…

Жена бросила трубку.

Ничего, привыкнет. Просто подзабылся прошлогодний случай — ловля «потрошителя».

Мы тем временем, как говорится, выехали из Москвы. Я стал было рассматривать рисунок «телки», что из кармана обезличенного Скокова, и рисунок мне понравился. Правда, все «телки» были одинаковые на этих листках. Я смотрел на рисунок до тех пор, пока не стали сами собой закрываться глаза, словно зловещее парнокопытное меня загипнотизировало.

Проснулся я на траверзе часовни «Крест», обнаружил, что Даня спит, нащупал в карманах оружие, а потом обнаружил в зеркале настороженные глаза шефа. Успокаивающе подмигнул ему…

А вокруг уже заструился Переславль-Залесский, где я когда-то, на практике в местной, единственной, по-моему, больнице вырезал первый в своей жизни аппендикс, где на фабрике кинопленки учил толпу толстых и веселых девиц делать друг дружке искусственное дыхание…

В следующий раз я проснулся в виду Ростова Великого. Даня спала. Я опять проверил карманы, подмигнул шефу, настороженные глазки которого словно навеки застряли в рамке зеркальца. Достал листок с адресом. Наизусть я уже ничего не учил. Голова стала истинно «чугунной».

Вокруг побежали низкие дома, близкие крыши, заборы…

— Это… на… да. На той улице, где магазинчики.

— Направо?

— Да. Небось направо. К озеру, в общем.

Я бывал и в Ростове. И приблизительно представлял себе, где живет Олейчик.

— А теперь налево?

— Точно. Налево.

Между прочим, шеф наш мог запросто нас и придушить спящих и выкинуть. Сейчас такое время, что радуешься хотя бы такому простому проявлению человеколюбия. Не придушил ведь спящих (с баксами), не выкинул, даже по морде не надавал! Живет, живет в народе гуманистическое начало, и конца не видно! Не все еще ударились в маньяки!

— Здесь. Выходим!

Даня не сразу поняла, где мы, мне показалось, что сейчас она начнет спрашивать у прохожих, как пройти к метро. Она покачивалась, щурилась, пыталась смахнуть с лица локоны.

Шефу я за гуманизм выдал деньги сполна.

— Назад-то, ребятки, скоро? Автобус ходил до Москвы. Главное, дело сделал — и тикать.

— А какое дело, шеф?

— Ну… это ты сам знаешь.

— А ты знаешь?

— А ты, мужик, пистолетик-то поглубже засунь, тут ведь тоже патрули ходят.

— Спасибо, — серьезно кивнул я и надел черные очки. Даня стала давиться истерическим смешком. На кого же я похож в черных очках? Даже без пистолета.

— Не, нормальный мужик, — наконец промолвила Даня, но не про меня, про шефа, «жигуленок» которого скрывался за хвостом пыли.

Мы побрели в переулок, поглядывая на бумажку с адресом.

Справа совсем рядом сталью сверкало озеро Неро, утреннее озеро, за семикилометровым зеркалом которого розовыми пятнами гляделись деревни на пологих холмах. Перед нами же оказалась радужная (всех цветов радуги) вывеска «Общество глухих», над вывеской — ряд окон с занавесками, вроде бы второй этаж жилой. В этом доме значился проживающим последний из подозреваемых, Саша Олейчик.

— Он сейчас в Москве, — доверительно сообщил я Дане, — нас ищет. И это будет доказательством номер один. В доме у него мы сейчас все перевернем, но добудем второй номер.

— А что это будет?

— Список. Телки… я не знаю. Откуда я знаю?!

— Ты час хоть спал?

— Да я все три спал!

— А не соображаешь ничего.

— Почему? Что не так?

— Потому что у него часы приема. Вон.

Александр Олейчик принимал с десяти часов

до двенадцати, кроме воскресенья. И не был в отпуске, так как потертая бирка «в отпуске» торчала из запасного кармашка. Выходило, что Олейчик часто был то в отпуске, то на работе. Это тоже… подозрительно.