— Ну, пускай так, — сказал я, — из тех, как ты говоришь, двенадцати подозреваемых, то есть их без нас девять, насколько я знаю, теперь минимум трое на том свете. И других никто убить не пытался. Зачем тогда все?
— Затем, что это дикое преступление задумано одним из наших близких друзей! Как можно спокойно жить…
Он устал и соскользнул под одеяло. Одышка у него все-таки сильная. Как еще столько-то наговорил? Протянул трясущуюся руку и подцепил за склизкую ручку кружку с подтеками. Пил с отвращением.
Я заметил судно под столом, стыдливо прикрытое газетой, помойное ведро. На потолке — раздавленные комары. А вон там паутина. Да, все в запустении, все в ожидании.
Наконец он перевел дух и повернулся на бок:
— Напомню. Мы в том году приехали в Гагры тремя парами… ну, не совсем парами, ну, ты понимаешь. Там нашли еще три пары. И Гиви пригласил нас к себе в горную хижину.
— Я помню.
— Там был через ущелье…
— Они называют «щель». (Я перебил его, чтобы он смог перевести дух.)
— Не перебивай, так мне труднее. Там, перед его хижиной, был перекидной мостик, мост на тросах. А вместо перил линь.
— Два линя. Помню. Все это качалось. Особенно, когда возвращались.
Генка замолчал. Набирался сил перед самым главным, надо понимать. Да, я помнил этот мостик. И помнил, что был вполне уверен — он надежен, если его подвесил Гиви. Что же такое хочет сообщить Генка? Да, мост был на тросах. Гибкий настил на двух тросах, по бокам лини вместо перил. Девицы визжали…
Генка продолжил:
— Гиви, как хозяин, пил немного. Когда мы собрались уходить, уже к вечеру, он решил проверить тропу и мостик. Потом он мне все рассказал, а тогда — ничего, чтобы не напугать. Если помнишь, он долго чего-то торчал на улице, а мы все шумели, допивали… Этот мостик сделан… ну, на краях ущелья прибиты к скале корабельные кнехты…
— Знаю. Причальная рамка из толстых стальных таких столбиков. Вроде креста.
— Да. Он за них заматывал тросы. Тросы с петлей, с «маркой». Это надежно. И когда он осматривал левый трос, то вдруг нашел пропил.
— Может, разрыв?
— Нет! Там был натуральный свежий пропил ножовочным полотном. Почти на всю толщину троса. Он потом на другой день все тщательно осмотрел…
Генка стал кашлять, и на платке, которым он зажимал рот, появились яркие пятна крови.
Я пытался вспомнить. Прошло двадцать лет. Нет, я ничего не отыскал в памяти: никакой тревоги, страха, подозрений, которые бы добавили хоть чуть пасмурной окраски воспоминаниям. Очень славный и благополучный был вечер. Сохранилось одно хорошее. Может быть, не надо и бередить? Я все-таки уже всерьез воспринимал Генкин рассказ. Что бы ни было, надо снять тяжесть этой многолетней тайны с души умирающего. Может быть, придется сейчас что-то обещать… и сделать. Ведь для чего-то он меня пригласил.
— Ты вспомни, — шепотом продолжил Генка, — там никого вокруг не было. У Гиви был Казбек — пес. Он нас всех признал не сразу, а если бы кто чужой, то такой бы поднял лай… Короче, Гиви увидел этот пропил, а там у него лежала такелажная лопатка, он ею сместил пропил и перевязал трос. Мост перекосило, он осмотрел все другие узлы, нашел, что и другой трос перевязан, снята петля. Нам Гиви ничего не сказал, благодарил Бога, что вовремя заметил. А что бы стало!
— Что?
— На мост могли выйти сразу пять-шесть человек. И этот трос мог бы с трудом, но выдержать, но если бы пошли всей кучей, как кто-то предлагал, — всем конец. А линь не выдержит на разрыв трех-четырех человек, даже если бы повисли на линях. Мост вообще сразу встал бы ребром. Да все пьяные. Там над скалами больше пятидесяти метров. Мы с ним потом долго рассчитывали все. И решили, во-первых, что это мужская работа… с оговорками, конечно. И что сам этот человек остался бы на берегу…
— И кто за кем шел? Вспомнили?
— Нет. Уже темнело, Гиви как-то растерялся, он думал больше, как бы по паре, по трое хотя бы на мост запускать, да чтобы не заподозрили, что он чего-то боится.
— А сейчас и вовсе не вспомнить. Я не помню, кто шел впереди или сзади.
— Я… — попытался сказать Генка, но опять закашлялся, зашарил под подушкой, доставая то один, то другой заскорузлый от крови платок. Я понимал, что ему очень тяжко. Тяжко продолжать, но абсолютно для него необходимо.
— У меня есть… — успевал он шептать между приступами кашля, — тетрадь… там расчеты… отдам тебе потом…
Вошла Галя, с ненавистью (так мне показалось) взглянула на меня, Генку же стала поить какой-то желтой жидкостью.
— Извини, Галк, скоро уйду.
— Да… — кивал Генка… — сейчас мы… он все понимает.
Галя молча вышла.
— Сделаем перерыв, — решил я, — отдохни. Подумай пока, почему ты и я вне подозрений.
Это я предложил зря. Генка отрицательно тряс головой, кашляя, хотел продолжать говорить. Смотреть на эту суетливую и безнадежную борьбу со смертью, рвущей Генкины бронхи, было мучительно и тоже безысходно, потому что он должен был мне все сказать, не мог умереть не сказав… раньше бы, что ли, спохватился! Конечно, от таких больных все скрывают, сам вот тоже: мне, мол, еще жить два месяца. Тут пахнет двумя неделями, а то и меньше осталось…
— Все, — вдруг громко и ясно произнес Генка, — минут на пять меня хватит. Так вот, почему мы с тобой вне подозрений: мы с тобой обхаживали некую Иру. Вспомнил? Что мы делали в той комнате весь вечер? Сидели с нею у камина за тем треснутым журнальным столиком, я даже форму трещины помню, и пикировались и философствовали, как два петуха или два кота. Выходили два раза в заднюю дверь по малой нужде опять же вместе. А Гиви все это усекал. У него… да он сам на эту Иру глаз положил. А вот Ира выходила не меньше двух или трех раз на двор через главную дверь, может, еще чаще выходила, и надолго, смотреть на Эльбрус, «дышать»… А кнехты ведь под обрывом, это место от крыльца не видно. Вообще Гиви ругался, что никак всех за столом не соберет, все по скалам лазают. Для того, чтобы сделать тот пропил, надо минуты три, да минуты три — второй трос перевязать. И в этой суете только ты и я сидели у Гиви на глазах, а если выходили, то в заднюю дверь, а это у скалы, и оттуда к обрыву, к мосту не пролезешь — только через дом.
Наконец Геннадий дошел до точки и улегся дышать и кашлять.
Ну и что? Та компания почти распалась. Нет, с двумя-тремя я встречался часто… Кто-то из тринадцати, из десяти, если совсем точно, хотел погубить всех? Но ведь даже в этом случае он не повторил попыток в последующие годы. Правда, трое на том свете. И никогда в голову не приходило, что кто-то из этих троих мог быть убит.
И мне теперь почему-то не казалось уже, что Генка спятил. Могло такое быть. И даже возникают уже варианты. Можно просчитать, что некто, с пылу, с жару, в минуту аффекта пытается убить кого-то одного из компании, не считаясь с тем, что могут погибнуть с ним вместе еще чуть не десять человек. Вариант второй: некто хочет убить всех или почти всех. Вариант третий: некто и потом, не смутившись неудачей, даже понимая, что Гиви знает о попытке, много лет готовит вторую попытку. Вариант четвертый: некто больше ничего не реализует, ничего не повторяет, он сам, скажем, уже помер. В общем: «двенадцать негритят пошли купаться в море». И так ли уж интересно теперь и важно выяснять — кто? Разве что в случае «третьего варианта». Да, я знаю этих людей, думаю, что знаю, но и никогда никаких подозрений у меня не возникало, даже если попытаться резонерствовать на темы о вечном зле и потемках чужой души. На кой черт! Хотя, конечно, не следует огорчать умирающего…
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Генка, — только ты не все знаешь. Ты знаешь, что из той компании умерли трое. Но их уже стало четверо, а из тех трех… Гиви погиб при неясных обстоятельствах, правда, уж десять лет прошло. А четвертая, та «тигрица» Худур Смурова, она ведь тоже — не своей смертью.
— Я про нее и не знал. Ну, в наше время…
— Вот и узнай.
Он показал пальцем на письменный стол:
