Ветер унес его слова, оставив без ответа.

Это было такое блаженство — дышать без противогаза, что был момент, когда Клинцов решил больше никогда не надевать противогаз. Дышать и дышать, а потом будь что будет, хоть разорвись грудь, хоть сгори, но перед этим — дышать. Блаженство это было сродни тому, как если бы броситься после испепеляющей жары в чистую речную воду, которая прохладно пахнет травой и цветущими кувшинками.

Мысль о смерти не остановила бы его. Остановила мысль о жизни Ладонщикова — губошлепа, истерика, лентяя и профана, неуклюжего ловеласа, который так раздражал его своими дурацкими ухаживаниями за Жанной… И, конечно, мысль о Жанне: увидеть бы, как кончится для нее этот кошмар и умереть, зная, что она спасена — любимая, прекрасная, нежная… «Хватит! — сказал себе Клинцов, надевая противогаз. — И довольно!»

Он спустился с бархана к тому месту, откуда начал подниматься на него.

Отличить собственные следы от следов Ладонщикова не представляло особенного труда: собственные были не так заметны. Он сразу же понял, как произошла ошибка, поведшая его на бархан: Ладонщиков прошел с десяток метров по склону вверх и вернулся, отчего следы его стали частыми. Затем Ладонщиков почему-то топтался на одном месте, после чего изменил направление — его следы потянулись вдоль гряды барханов, по самой ложбине, соскальзывая всякий раз к ней, как только забирали вправо или влево на склон.

«У него отказал фонарь, — догадался Клинцов. — Он не стал пересекать барханы, боясь сорваться в темноте с крутого обрыва».

Клинцов снова перешел на бег, уже уверенный в том, что с минуты на минуту настигнет беглеца.

Он увидел его тоже бегущим. «Удирает, болван! — мысленно выругался Клинцов. — И удерет ведь: его ходули не сравнишь с моими!» Он сорвал с себя на бегу противогаз и закричал:

— Толик! Голубчик! Остановись! Это я — Клинцов!

Ладонщиков метался в луче фонаря, как заяц в луче автомобильных фар. Едва это сравнение пришло в голову Клинцову, он снова крикнул:

— Остановись, дурак! Иначе буду стрелять!

Трудно сказать, что подействовало на Ладонщикова: то ли «голубчик», то ли «буду стрелять», то ли то, что он узнал голос Клинцова, но только он вдруг остановился, обернулся, заслонился руками от света и плюхнулся на песок.

Клинцов, неожиданно теряя силы, добрел до Ладонщикова, упал с ним рядом и протянул ему свой противогаз.

— Надень, — сказал он Ладонщикову, тяжело и хрипло дыша. Ладонщиков взял противогаз, но не надел, спросил:

— Зачем вы пошли за мной?

— Не пошел, а побежал, — ответил Клинцов. — Затем, чтоб спасти тебя, дурака. Надень противогаз! — проговорил он зло.

— А вы? — все еще медлил Ладонщиков. — А как же вы?

— Делай, что тебе говорят! Дома объяснимся. — Дома — это где? В башне?

— В башне.

— Но там убивают, Степан Степанович. Я не могу туда вернуться.

— Надень противогаз! — рявкнул на Ладонщикова Клинцов. — И перестань хныкать.

Ладонщиков поспешно надел противогаз.

— Вот так-то лучше, — уже спокойно сказал Клинцов. — Надо идти, Толик. Жанна Викентьевна, — соврал Клинцов, — очень просила тебя вернуться. — Впрочем, не так уж и соврал: Жанна, как и все, была очень обеспокоена бегством Толика.

Когда они вернулись, был второй час ночи, но никто в башне не спал: все ждали их возвращения. Или невозвращения — могло случиться и так. Но они вернулись, и все были искренне рады этому. Только Жанна поглядывала на Клинцова искоса. Он знал почему: потому что он отправился в погоню за Толиком, не предупредив ее об этом, не простившись с ней…

На ночь установили дежурство. Первым на дежурство заступил Холланд — Вальтер передал ему пистолет.

На ночлег расположились вдоль стен, примыкающих к входу, за контрфорсами — так, чтобы со стороны входа, не войдя в помещение, ни в кого нельзя было попасть. Холланд же расположился за жертвенником против входа. Стоило ему лишь заподозрить неладное и включить мощный фонарь, поставленный на жертвенник, как в луче света оказывался не только вход, но и коридор на глубину в пятнадцать-двадцать метров. Стрелять он мог с упора, сидя за камнем, находясь практически в полной безопасности, особенно, если учесть при этом еще и то, что ч у ж о й будет ослеплен.

Жанна хотела поговорить с Клинцовым, но он сказал, что для разговоров у него уже нет сил. Сон сморил его в одну минуту. И когда он проснулся, ему показалось, что проспал не ночь, а лишь одно мгновение.

Он не встал, а вскочил, как будто в нем отщелкнулась пружина.

— Ты что? — возмутилась и даже словно испугалась Жанна.

— Все в порядке? — спросил Клинцов.

Все было в порядке. Над жертвенником горел огонь, Омар и Саид готовили завтрак, у входа, прислонившись к стене, стоял Кузьмин — пришла его очередь дежурить, Вальтер при свете своего фонаря копался в разбитом радиопередатчике, Глебов и Холланд брились у одного зеркала, заглядывая в него попеременно. Ладонщиков читал книгу, которая, как помнилось Клинцову, принадлежала Владимиру Николаевичу — это были письма Сенеки к Луцилию («Ad Lucilium epistulacum moralium») на латинском языке. Сенфорд сидел у ямы.

Клинцов обошел всех именно в таком порядке, здороваясь с каждым за руку, спрашивая о самочувствии. Никто не жаловался.

Омар и Саид делали бутерброды — каждому по два, намазывая один вареньем, другой — паштетом. Клинцов вспомнил о последних наставлениях Селлвуда и решил, что поговорит с Омаром позже, точнее, поручит сделать это Глебову, предварительно объяснив ему суть задачи. Вальтер сказал, что передатчик он, пожалуй, соберет, но что для этого ему понадобится еще время.

— Ночь прошла спокойно? — спросил Клинцов у Холланда.

— Абсолютно спокойно, — ответил Холланд. — Никто не появлялся.

— Как наш Толик? — этот вопрос Клинцов задал Глебову.

— Сделал ему еще один укол. Теперь, как видите, читает Сенеку. Но в латыни очень слаб. Черт знает, чему их учат в университете!

— Не выпускайте его из поля зрения, — попросил Глебова Клинцов.

Ладонщиков неохотно оторвался от чтения, когда Клинцов присел рядом с ним и спросил, во что он так усердно вникает.

— Стоики, кажется, не боялись смерти, — ответил Ладонщиков. — Вот я и стараюсь понять, почему не боялись.

— А ты боишься?

— Боюсь, — признался Ладонщиков. — А вы, Степан Степанович?

— Смерть — вещь обидная. Одни прожили совсем мало, а она уже пришла. Другие прожили много, много видели, много знают, их ум — кладезь мудрости, добытой великим трудом, страданиями, нужной всем, но вот пришла смерть — и всему конец, все разрушено, уничтожено. Жестоко, бессмысленно, неразумно.

Теперь о нашем положении, Толик. Все мы — узники убийцы. Чем бы ни была вызвана катастрофа — она дело его рук. Убийца загнал нас в эту черную башню. Наша задача — выжить и выйти, чтобы вынести ему приговор. Но убийца есть и здесь, в лабиринте. Его мы тоже не знаем и потому называем ч у ж и м. Ч у ж о й — это то, во что может превратиться каждый из нас, предавшись страху смерти. Страх смерти — это и чрезмерная любовь к собственной жизни, которая в любой момент может перешагнуть через жизни других людей. Это обезумевшее от любви к себе Я.

Сенфорд стоял возле ямы и время от времени бросал в нее зажженные спички.

— Что за странное развлечение, мистер Сенфорд? — спросил его Клинцов.

— Эксперимент, — ответил коротко Сенфорд.

— И каковы же его результаты?

— А вы без иронии, мистер Клинцов, без иронии… Результаты этого эксперимента могут быть потрясающими. Если мои предположения подтвердятся, мы сможем позволить себе открытый огонь и, стало быть, горячую пищу. Вот посмотрите, — Сенфорд зажег спичку и бросил ее в яму. — Очень удачный вариант — спичка легла мостиком на щель между камнями. Обратите внимание на ее пламя: оно довольно яркое и устремлено вверх. Это говорит лишь об одном: из ямы идет поток воздуха, богатого кислородом. Откуда ему взяться, мистер Клинцов?