Я об этом не подумал, — остановился Селлвуд. — Конечно, ведь я могу и не убить его. Как же я об этом не подумал?

— Ничего мы не знаем: ни как жить, ни как умирать, — сидя у жертвенника, ораторствовал Сенфорд. — Всю жизнь бьемся над вопросом «как жить?», а под конец жизни тайно мучаемся мыслью «как умереть?». Суетные, бестолковые, самонадеянные невежды. Бестолково и суетно живем, бестолково и суетно умираем. А ведь великие пророки Адам, Ной, Авраам, Моисей, Иисус и Магомет, — Сенфорд ткнул пальцем в сторону Омара и Саида, когда назвал имя Магомета, — великие пророки, любя нас, ничтожных, учили: уверуйте! Хоть в бога, хоть в черта, хоть в пень, хоть в колоду уверуйте. Соединитесь в чувствах и мыслях с живым и вечным — и будете вечно живы. А мы, обуянные гордыней, понадеялись на свой разум, который довел нас до ручки. Думали, что сами обретем вечное бессмертие, а обрели вечную смерть. Омар, — обратился Сенфорд к старику-повару, — как учил умирать Магомет?

Глебов перевел вопрос Сенфорда.

Омар рассказал: было у пророка Магомета несколько дочерей, но сын был только один. Звали его Ибрагим. Магомет надеялся, что с ним, с Ибрагимом, передаст в потомство имя свое. Но Ибрагим умер, когда ему исполнилось пятнадцать месяцев. И плакал над умершим сыном Магомет. «Сердце мое печально, — говорил он тихо, — и слезы льются из глаз моих, расставаясь с тобою, мой сын! Но горе мое было бы еще тяжелее, если б я не знал, что скоро последую за тобой. Мы все от бога, от него пришли, к нему должны возвратиться».

Тут кто-то спросил пророка: «Разве не ты сам запретил нам плакать о мертвых?»

«Нет, — ответил пророк, — я запретил вам стоны и вопли, бить себя по лицу и рвать одежду: ибо это внушения лукавого. А слезы в горе то же, что бальзам на сердце. Они нам посланы милосердием».

Смерть сына Ибрагима подкосила Магомета, да и годы уже склоняли его к могиле.

Магомет был так слаб, что не мог идти пешком. Тогда друзья его посадили на верблюда. Так, на верблюде, он совершал шествие вокруг Каабы и между священными холмами.

Его последними словами к народу были: «Я только умру прежде вас. Скоро и вы за мною последуете. Смерть ожидает нас всех. А потому никто не старайся отвратить ее от меня. Жизнь моя была на ваше добро. Равно и смерть моя».

Он умер дома, положив голову на колени своей любимой жены.

Спросите Омара, — попросил Глебова Ладонщиков, — правда ли, что в раю у них каждому праведнику обещана прекрасная дева.

— Надо ли? — усомнился в правомерности такого вопроса Глебов.

— Я хочу знать! — потребовал Ладонщиков. — Спросите! — в его голосе снова зазвучали истеричные нотки.

— Хорошо, хорошо, — поторопился успокоить Ладонщикова Глебов. Я спрошу. Впрочем, я и сам могу ответить вам на этот вопрос.

— Тогда отвечайте! Не испытывайте мое терпение! — с угрозой произнес Ладонщиков. — Я жду!

— В самом деле, расскажите, — попросила Глебова Жанна. — Я никогда не слышала, что там, в магометанском раю. — Жанна была напряжена, она то и дело оглядывалась на дверной проем, встревоженная долгим отсутствием Клинцова и Селдвуда. Глебов понял, что разговоры отвлекают ее — да и других тоже, — от беспокойных мыслей, и потому принялся рассказывать немедля:

— Этот рай у мусульман называется джанна. Джанна — в буквальном переводе с арабского означает сад. Это также сады вечности, сады эдема, сады благодати. Почва там из чистой пшеничной муки. Она благоухает и усеяна жемчугом и гиацинтами. Там текут чистые и прозрачные, как кристалл, реки. Есть также реки из молока, меда и вина. Они текут между грядами мускуса, которые окаймлены камфорою и покрыты нежным мхом и шафраном. Там воздух слаще ветра из Сабеи, там нет ни жары, ни морозов. Там растет огромное дерево талха. Ветви его раскинулись так широко, что резвый рысак в тени этих ветвей может мчаться во весь опор сто лет. Они увешены сладчайшими плодами и сами гнутся к руке праведника.

Праведники же, друзья, — продолжал Глебов, — живут в небывалой роскоши. Для них там возведены великолепные дворцы, поставлены шелковые беседки. Они облачены в одежды, которые сверкают жемчугами и алмазами… А сами эти одежды — из зеленого сундуса и парчи.

Ложа праведников — мягкие ковры. Каждого праведника обслуживают сто мальчиков. «Когда увидишь их, — написано в Коране, — сочтешь за рассыпанный жемчуг». На золотых блюдах и в золотых стаканах подают мальчики правоверным необыкновенные яства и напитки.

Итак, он беспечен, он сыт и счастлив. — Глебов замолчал и оглянулся: ему показалось, будто кто-то пришел. Но он ошибся.

— И это все? — спросил возмущенно Ладонщиков. — А где же гурии, райские девы?

— Да там же, там же! — ответил Глебов: тон Ладонщикова его стал раздражать. — Райские девы повсюду, они поют сладкозвучными голосами. И шорох древесной листвы создает изумительную гармонию. Более того: на ветвях подвешены тысячи колокольчиков. Дивные звуки, доносящиеся от трона аллаха, раскачивают их, и они позванивают, как жемчуг, падающий в ручей. А теперь специально для вас, — сказал Ладонщикову Глебов, — теперь про гурий, о которых вы так хотите услышать. Гурии — значит черноокие, девы с черными большими глазами. Это чистые девы, Ладонщиков, которых не касался ни человек, ни джинн. Гур-аль-оюн, лучезарные существа, вечно юные, вечно прекрасные. И, что существенно, пусть простит меня Жанна, вечно девственные или постоянно восстанавливающие свою девственность. Они сравнимы красотой лишь с яхонтами и жемчугами. Да и созданы они, если хотите знать, из шафрана, мускуса, амбры и камфоры. Они прозрачны, они благоуханны, они мужелюбивы, они могут рожать вам детей, а могут и не рожать — все зависит от вашего желания. Родившиеся дети, чтобы не досаждать родителям долго, вырастают за один час. Каждому правоверному будут даны семьдесят две гурии, живущие в ослепительно прекрасном дворце, в который можно войти в любой час. А чтобы правоверные не путали своих гурий с чужими, на груди у каждой написано имя ее супруга. И имя аллаха, чтобы правоверный не забывал, кто сделал ему этот подарок.

— А где же жены правоверных? — спросил Ладонщиков. — Все отправлены в ад, чтобы не путаться под ногами у своих распутных мужей?

— Грешные жены — в аду, а правоверные — в раю со своими мужьями. Они тоже молоды и прекрасны. Всем правоверным, попавшим в джанну, будет навечно определен один и тот же возраст — тридцать три года.

— Все?

— Да, это все, что касается блаженств, обещанных даже самому меньшему из правоверных. Но у кого перед аллахом есть особые заслуги, тому, по словам Магомета, будут предоставлены такие блаженства, каких ухо не слышало, глаз не видал.

Ладонщиков неожиданно заплакал. И все поняли почему: ведь не о том же он плакал, что не попадет в рай, к чернооким гуриям, а о том, что не вернется домой, в маленький городок Халтурин, в старый деревянный дом, пахнущий клеем и краской, где живут его мать и две сестры, Марья и Дарья. А еще он плакал о голубоглазой и конопатой соседке, чей дом стоит рядом с его родительским домом, о девятнадцатилетней Галке, швейнице, с которой не успел нацеловаться. И все мелочи той, уже далекой жизни казались ему теперь дороже яхонтов, жемчугов и алмазов.

Глебов больше не сердился на него. А Жанна пожалела его. Она сказала:

— Успокойся, Толя. Рай — химера. А жизнь ваша будет еще долгой и счастливой. — Она вытерла платком его большое и смешное лицо, на котором все было большим и смешным: крупный нос картошкой, толстые губы и совсем белые, выгоревшие брови. Плача, Толя раздувал щеки и от этого казался еще забавней. Он поцеловал Жанне руку, а потом прижал ее вместе с платком к лицу. Жанна не сразу отняла ее, другой рукой провела по его взъерошенным, тоже выгоревшим на солнце волосам и сказала:

— Вы не имеете права плакать: это всех нас делает слабыми и растерянными. А нам надо быть сильными и собранными.

— Миссис Клинцова права, — поддержал ее Холланд. — Нельзя распускать нюни. Считайте, что мы солдаты и что смерть для нас — привычное и даже обыденное дело. Ведь все русские — хорошие солдаты. Так говорят.