- Сограждане! Дети мои! В эти дни, нет, часы, будущее зависит от нашего единства, преданности, верности! Сатурн угрожает Земле! Чудовищный газовый пузырь хочет погубить идеалы, принципы, ради которых умирали отцы и деды наши. Только собравшись в армию Гражданской Обороны, мы можем противостоять ему. Смотрите! - он протянул руку вперед и вверх и чуть набок, - смотрите, дети мои, вот он, ваш общий враг!

  Подул ветерок, и полотно затрепетало. Я пожалел, что нет солнца, словно лучи его смогли бы отрезвить, рассеять паморок людского сознания.

  - Армия покидает город, Задонским трактом продвигается до линии Галкино-Рамонь и окапывается на фронте десять километров. Остальные указания каждый получит от своей двойки. Ура!

  Войско дружно хакнуло в ответ, и колонны потянулись мимо трибуны, сначала кадровый полк ГО, с автоматами через плечо, звучно отбивая шаг, затем - заводские и фабричные дружины, студенты, школьники, кто и в самодельных комплектах, пошитых из брезента, сукна или даже простыни, но выкрашенных одинаковой серок краской и тем похожих неразличимо.

  Вожди спустились к автобусу, торопясь на вокзал, где стоял наготове поезд с впряженным паровозом, пыхтящим и изводящим округу пронзительными свистками.

  Я улучил разрыв в людском потоке и перебежал к драмтеатру. Сатурн полностью перегородил проход, пришлось делать крюк.

  Сзади полотно, растянутое на кружевном каркасе, смотрелось неясно, нефокусно, яркая красная краска проступала лучше остальных и превращалась в похабный овал.

  Белка, сидя на дереве, недоуменно осматривалась, пытаясь проникнуть в происходящее. Куда ей...

  Начался дождь - слабый, моросящий. Я поднял капюшон штормовки.

  - А ты что здесь делаешь?

   Я обернулся. Двое, в армейских плащах-палатках, со старыми, знакомыми по кино пэ-пэ-ша на груди, радостно улыбались мне.

  - Я? Ничего.

  - Тогда можешь пойти с нами.

  - С вами - это с кем?

  - Мы резерв-двойка. Отец-комиссар и мать-комиссар.

  Женщина подмигнула обещающе: давай к нам, мужик, не пожалеешь!

  Что она могла обещать? Грустно.

   - Я остаюсь в городе.

  - В городе нельзя! - руки отца-комиссара легли на автомат, в голосе - простосердечное непонимание. - Опасно.

  - Что делать, - я вздохнул, и, упреждая последнее движение комиссара, достал из кармана черную бляху.

  - А, вы из санитарного отряда, - лица двойки озарились пониманием, они зеркально развернулись и бросились догонять арьергард. Тихое, пришаркивающее эхо отчаянно цеплялось за стены домов в безнадежной попытке удержаться пусть лишь на миг.

  Я миновал пустынный сквер. На главной площади - россыпь сотен легковушек, брошенных по весне, в дни Уравнения Народа. Белые, голубые, зеленые машины - и на всех красными пятнами листья ржавчины.

  Я прошел квартал в тишине, лишь временами скрип битого стекла под ногами. Дождь едва крапал, но тучи, тяжелея, спускались ниже и ниже.

  То, что прозвучало, было не крик, не звук, а - осколки звука, пробившиеся сквозь расстояние. Я поворачивал голову, искал - откуда и, сначала неуверенно, а потом быстрее и быстрее зашагал, до конца не веря удаче.

  Несвободный, узкий переулок, закупоренный танком, оливковым ящером, приползшим сюда и подохшим, подохшим от жажды после того, как в мучениях исступленно требовал бочку, потом канистру, потом хоть глоток горючего. Я свернул мимо, в арку. Двор гигантской раковиной рассеивал звук. Чудилось, кричат отовсюду, из каждого зияющего окна, из каждого подъезда, разбитыми дверьми вымаливающего прощение за бессилие оградить, оберечь.

  Я вбежал по лестнице, толкнул незапертую дверь. в кровати, багровея лицом, плакал ребенок, маленький, месяцев шести. Больше - никого.

  - Успокойся, малыш, успокойся, - я поискал кругом, завернул младенца в чистую пеленку и взял на руки. - Сейчас пойдем домой, там и накормят, и согреют.

  Лампочка не загоралась. В телефонной трубке - пустота. Город умер. Дом наполнился писком, возней, мельчайшей дробью коготков. Справлялся пир с главным и единственным блюдом, приготовленным и оставленным людьми.

  Теперь я двигался быстро, плавно, невесомо летя над стланью неубранной листвы, не заботясь о патрулях, чувствуя, зная - нет их, разбежались из города, расползлись, как вши, покидающие коченеющего покойника; вороны кружились над глаголями, хрипло жалуясь на обман, только-только привыкли к кормушке, и - пусто, голодно, одна села на памятник, тщась отклевать чугунную плоть, ребенок захныкал, но мы уже пришли, звонок не работал, я стучал, стучал в дверь, и когда она открылась, не стало сил, на подгибающих ногах я вошел, Анна подхватила ношу, радостно ахнув, а я, опершись спиной о стену, сидел, слушал, как галдят дети, единственные дети, оставшиеся в городе, родители которых ослушались Великого Пастыря и не убили тех, кто стал помехой в исходе, детей до двенадцати лет включительно, теперь их у меня пять, с этой девочкой, а остальные, дети послушных, лежат мертвые, и мне опять идти в город, искать живую душу, покинутую, но не убитую, сейчас встану и пойду, зиму переживем, кружка горячего какао, вкус прочности и уверенности хорошего завтра, забытый и нежданно явившийся, чудом сыскался неотравленный склад, комиссары снебрежничали или просто не знали о нем. тогда-то я и решился, понял, что есть шанс, крохотный, но есть, а, может, все началось, когда задумался, отчего перестали одевать детей в матросские костюмчики, у меня был такой, и у отца, и у деда, я помню фотографии, но об этом будет время вспомнить, сейчас нужно спешить, но ноги, бедные исхоженные ноги подломились, и черный туман опять окутал меня...

  ... Скверно. Такого прежде не было. Переход в новое качество, диалектический закон.

  Муравей полз по предплечью прямолинейно, упорно. Может, и не муравей, не было сил смотреть. Опустошенность. Изношенность. Раздавленность. Эпитеты россыпью, на выбор. Солоноватый вкус во рту. Язык закусил, припадочный?

  Открывать оба глаза разом - нерационально. Начну с левого. Полежу чуть-чуть и открою. Это так просто. Поднимите мне веки.

  Муравей успел добраться до ладони, когда я собрался с силой. Не муравей, даже не таракан. Красная дорожка из неглубокой царапины на плече кончалась крупной каплей крови.

  Я по-прежнему сидел в кресле, свесясь набок, подлокотник упирался в ребра, не давая глубоко вдохнуть.

  Неловкое движение - и я упал вместе с отлетевшим подлокотником. Разор, а не гость. Я поднимался, бормоча извинения, обещая поправить, прикрутить, но - напрасно.

  Элис Маклин не нуждалась в извинениях. Она вообще вряд ли в чем-либо нуждалась - теперь.

  Сбившийся коврик, на котором она лежала, впитал в себя кровь, не давая ей растечься по полу. А крови должно было быть немало, яремная вена - на пальчик порезать.

  Я склонился над Элис, цепляясь за надежду, что происходящее - продолжение видения. Нет, слишком верны детали - следы зубов, разорванные ткани и туман в широко раскрытых глазах.

  Почему так мало крови? Я оглядел комнату. Опрокинутый стул, пластиковая бутылка на полу, пустой стакан.

  Из зеркала платяного шкафа на меня смотрел испуганный старик, подбородок, щека и губы которого - в запекшейся крови. Вот почему ее мало на полу.

  Значит, свершилось. А чего ждал? Лекарство, нравственные тормоза, сублимация агрессии - а я и поверил. Хотелось поверить. Авось обойдется, это другие звереют, а я - никогда. Поиграю в шахматишки, разряжусь мирным путем, перехитрю болезнь.

  Не вышло. Я подошел к окну. Десятый этаж. Внизу оранжевым светом горел фонарь. Посадка разрешена.

  Оконная задвижка не поддавалась. Разбить стекло? Я поискал на полу подлокотник. Поднять его не успел: спазма желудка бросила к туалету. Выброс, другой, третий, совсем уже скудный, липкой, тягучей слюной. Лоскутки яблочной кожуры плавали в зеленоватой жиже.

  Полегчало. Из крана - свист, воды ни капли.

   Я вытер лицо полотенцем, смоченным лосьоном. Следы сошли. Не все - рубаха, джинсы оставались мечеными, но ведь это уже не я.