Грановский (несмотря на упреки, деланные ему в начале курса) прекрасно понял, каков должен быть русский язык о западном деле. Он ни разу не внес в катакомбы чужих праотцев ни одного слова, ни одного намека из сегодняшних споров их наследников; не для того взята была им в руки запыленная хартия средних веков, чтобы в ней сыскать опору себе, своему образу мыслей; ему не нужна средневековая инвеститура, он стоит на иной почве. От этого его преподавание получило тот характер искренности и добросовестности, ту многостороннюю полноту и пластичность, которая так редко встречается в истории; события, не сгнетаемые никакой личной теорией, являлись в его рассказе совершенно ожившими. Мне случалось много раз слышать нелепые вопросы, почему он не высказывается яснее, что он хочет доказать, какая цель его? Он и любит феодализм и рад его падению и пр. Все эти вопросы, впрочем, последовательнее, нежели думают: все живое чрезвычайно трудно условимо, именно потому, что в нем скипелось бесчисленное множество элементов и сторон в один движущийся процесс; живое приводится в сознание только спекуляцией или созерцанием, а благоразумная рассудочность видит в нем один беспорядок, жизнь ускользает от ее грубых рук. Многосторонность живого наводит страх и уныние на односторонних людей, они требуют du positif![84] Так полипы, лишенные собственного движения, липнут всю жизнь на одной стороне камня и гложут мох, его покрывающий. Этим беспозвоночным умам легче было бы в десять раз понять историю, подтасованную с какой бы то ни было точки зрения; но Грановский слишком историк в душе, чтобы впасть в ненужную односторонность и не воспользоваться прекрасным положением. История очень легко делается орудием партии. События былые немы и темны, люди настоящего освещают их как хотят; прошедшее, чтоб получить гласность, переходит через гортань настоящего поколения, а оно часто хочет быть не просто органом чужой речи, а суфлером; оно заставляет прошедшее лжесвидетельствовать в пользу своих интересов. Такое вызывание прошедшего из могилы унизительно, но есть возможность извинить эти чернокнижные попытки при известных обстоятельствах: феодализм, папская власть, аристократия, среднее состояние и проч. не просто предметы изучения и науки для Запада, а знамена партий, вопросы на жизнь и смерть. Умерший порядок дел имеет в Европе своих поверенных, продолжающих тяжбу; но к этой тяжбе мы менее, гораздо менее прикосновенны, нежели даже Северо-Американские штаты. Это не наши споры и не наша вражда: мы вступаем в общение с Европой не во имя ее частных и прошедших интересов, а во имя великой общечеловеческой среды, к которой стремится она и мы; наше сочувствие есть, собственно, предчувствие грядущего, которое равно распустит в себе все исключительное, романо-германское ли или славянское оно.

Грановский миновал другой подводный камень, опаснейший, нежели пристрастие в воззрении на феодальные события. Знакомый с писаниями великих германских мыслителей, он остался независим. Он прекрасно определил современное состояние философии истории во втором чтении, но не подчинил живого развития никакой оцепеняющей формуле; Грановский смотрит на современное состояние жизни как на великий исторический момент, которого не знать, которого миновать безнаказанно нельзя, так, как нельзя и остаться в нем навеки, не окоченевши. Чтоб очевидно указать глубокий исторический смысл нашего доцента, достаточно сказать, что, принимая историю за правильно развивающийся организм, он нигде не подчинил событий формальному закону необходимости и искусственным граням. Необходимость являлась в его рассказе какою-то сокровенной мыслью эпохи; она ощущалась издали, как некий Deus implicitus[85], предоставляющий полную волю и полный разгул жизни. Величайшие мыслители Германии не миновали соблазна насильственного построения истории, основанного на недостаточных документах и односторонних теориях, – это понятно: сторона спекулятивного мышления была ближе их душе, нежели живое историческое воззрение. Их теоретическая и тягостная необходимость явилась доведенною до нелепости в сочинениях некогда очень известного Кузеня. В Кузене я вижу Немезиду, мстящую немцам за их любовь к отвлеченности, к сухому формализму. Немцы должны были сами расхохотаться, читая, куда они завели доброго и бесхитростного галла, вверившегося им. Он таким внешним образом понял необходимость, что чуть не выводил из общей формулы развития человечества кривую шею Александра Македонского. Это была реакция вольтеровскому воззрению, которое, наоборот, приводило судьбы мира в зависимость от очертания носа у Клеопатры.

Грановский обещает напечатать свои чтения; тогда, посылая вам книгу, я попытаюсь разобрать самый курс, поговорить об нем подробно. Теперь позвольте кончить – надеюсь, что вы против этого ничего не имеете.

<1844>

Истинная и последняя эманципация рода человеческого от злейших врагов его^*

Книгопечатание, открытие Нового света, железные дороги и пароходы сделали все, что только можно было, для беспокойства человеческого рода; пора что-нибудь сделать для спокойствия, пора людей приблизить к великому отдохновению на лаврах!

Но можно ли, при современном состоянии цивилизации, все равно на чем бы то ни было отдыхать – на лаврах или на миртах! Целый мир небольших врагов везде ждет человека и делает ему большие неприятности, отравляет его существование, наводит на меланхолические мысли, мешает философствовать и смотреть сновидения до конца; эти ожесточенные враги обрекли себя, с постоянством, достойным лучшей цели, на беспрерывное, многостороннее огорчение человека. Доселе историки мало ценили важное влияние тайных врагов на события; многое казалось необъяснимым в биографиях великих людей от опущения такого важного элемента. Цицерон, после своего знаменитого они жили, жаловался беспрерывно на блох, которые мешали ему спать, и бранился с своей женой и дочерью, к которым писал такие скучные письма из Брундузиума. Вот причина, отчего он так вяло рассуждает о «натуре богов» и как сквозь сон разбирал академиков. Но оставим историю и обратимся к частной жизни; сколько скрежета зубов, сколько взглядов отчаяния, сколько стону вызывали свирепые враги! Этот скрежет, этот вопль никто не слыхал, потому что они раздавались во тьме ночной и исчезали в ней… Кто из нас не был сам унижен, раздражен среди гордых помыслов нежданными преследованиями тайных врагов? Где средства спасения?

«Коня мне, коня, – полцарства за коня!» Но на каком коне я могу ускакать от них?.. Осмелюсь ли я дерзким пером дотронуться до свежих ран вашего сердца и напомнить еще не забытые вами жгучие страдания; например, представить, как вы, которого я так уважаю, – как вы пишете стихи «к ней»; восторг в ваших очах, стих льется плавно, огонь и запах розы… но вот вам на нос села муха и прогуливается по нем; вы ее согнали – она на лбу; вы ее согнали – она в ухе; вы ее согнали – она опять на носу и сучит ногами… И вот вы бросаете перо, и у вас завязывается упорный и отчаянный бой; может, вы и победите, но, увы, где ваш восторг, где вечное слово любви, о котором вы писали? Все вяло, не клеится, вы в апатии оттого, что все силы души употребили на борьбу с мухой. Или – вы смертельно устали с дороги, вы десять верст мечтали под дождем о ночлеге, добрались… слава богу, тепло и, кажется, довольно чисто, вы бросаетесь на постель, сон уж смыкает глаза… а тут маленькая компания черных акробатов делает уже в тиши salti mortali[86] и торопится обидеть вас и, что хуже обиды, лишить покоя и, что хуже беспокойства и обиды, уничтожить ваше человеческое достоинство… Извините, эти акробаты принимают вас за съестной припас для них; вы огромное блюдо, в превосходстве которого они не сомневаются, – но все же блюдо. Счастье ваше, если в это время ваша память так занята, что вы забыли микроскопическое изображение блохи, выставленное для поучения детей в книжной лавке, – этот страшный хобот, выходящий из-под черного забрала, лоснящегося, как сапог… Может, вы и поймаете одну, две, et ils crèveront comme des critiques[87]. Но что значат две, три, когда их сотни?.. И вот, вместо восстановительного сна, вы вертитесь со стороны на сторону – и на той стороне встречается смиренный и нескачущий товарищ акробатов, с задумчивым видом квакера и с небольшой семьей, которую он любит от души и которую привел из-под подушки попотчевать вами… Если вы прибавите дух, в котором воспитаны эти квакеры, то картина готова. Данте в del inferno[88] пропустил это ужасное наказание. Но вот вы в досаде, в бешенстве зажигаете свечу… Только этого и недоставало: тараканы вообразили, что вы им даете иллюминацию и пошли из щелей на стол, а через стол к вам на подушку. Тут попадутся и русские тараканы, капитальные, основательные, идущие мирно и тихо, и жалкие прусаки, рыженькие, побегут сломя голову… Конечно, они не так вредны, как boa constrictor[89], но те только практически вредны, а тараканы хуже: они нравственно вредны – обижают взгляд, наводят уныние. Наконец, рассвет подтверждает вам горестную истину, что ночь прошла, что через час придет вас будить слуга, на которого заспанные глаза вы бросите взгляд шакала… Но, может, вы еще уснете; я, ей богу, буду очень рад: при рассвете тараканы пойдут по щелям; они – как ночные извозчики в Петербурге: только видны, когда ничего не видать; будьте уверены, они уйдут в самое то время, как батальон мух, отдыхавший всю ночь, отправится по всем направлениям, – а между ними есть с каким-то шилом между глаз… Я не оканчиваю страшной картины. А после ваши друзья удивляются на досуге, отчего вы воротились грустны, исчезли светлые надежды, приветливость – так, как в ваше отсутствие исчезли волосы на вашей шубе от молей. Но утешьтесь! Великое совершено: на высотах Кавказа, возле самой Персии, растет один цветок, происхождение которого никому неизвестно, кроме меня, – а я вам расскажу его. Однажды в Персии было очень много блох; Камбиз не мог спать да и только; много переказнил он людей, определенных в совет о предохранении сына солнца от дочерей блох; ничто не помогало; он рассердился и пошел разорять Египет. Счастие ему улыбалось, победа была его, и он однажды, довольно наевшись крокодиловых яиц всмятку, курил пахитос в Мемфисском храме; вдруг его укусила блоха… «Как! – вскричал уязвленный Камбиз. – Здесь та же непокорность? Нет, этого не потерплю, клянусь Ормуздом и Зендавестой!» И тут же отдал приказ сломать до основания храм, потом весь Мемфис; но, справедливо полагая, что этого будет недостаточно, он велел кстати предать огню и мечу весь Египет по ту и другую сторону Нила; даже если найдется третья сторона у реки, разорить и ту. Но перед ним предстал маститый жрец; его все уважали; он до того был умен, что сорок лет молчал и ел одни хвостики фараоновой мыши. Старец бросился к ногам Камбиза и сказал: «Сын солнца, гармония мира, представитель Ормузда, брат быка Аписа и нареченный жених фараоновой мыши, близкий родственник Ибиса» и пр., и пр. Его речь была очень длинна. Коротко сказать, он ему открыл тайну – растение, уничтожающее блох и всех их приятелей, и тут же поднес ему фунт порошка. Камбиз сомневался и велел при себе сделать опыт над тремя любимцами своими – собакой и двумя сатрапами. Сатрапы набрали поскорее у собаки блох, чтоб оправдать доверие Ормуздова сродственника – и – о восторг! – опыт удался! Камбиз тут же велел старика сковать и отослать по этапам в Персию, чтоб он там посеял Pyrethrum. Тогда в персидских ведомостях были помещены прекрасные стихи, воспевавшие Ормуздову попечительность Камбиза; вся Персия плакала от умиления и, освободившись от блох, никогда не хотела никакого другого освобождения. Ей показалось этого довольно. Так успокоительно действие порошка!