Гюг иногда желал снова увидеть их, стремясь ничего не забыть, увековечить свою печаль…

Любовь, как вера, поддерживается мелкими подробностями. Однажды странное желание явилось у него, захватившее его и не уменьшавшееся, пока он его не исполнил: увидеть Жанну в одном из этих платьев, одетой, как одевалась умершая жена. Она, столь похожая на нее, прибавит к тождеству своего лица тождество одного из этих костюмов, которые он видел когда-то окаймлявшими совсем одинаковую талию. Тогда его жена точно совсем вернется!

Священная минута, когда Жанна приблизится к нему, украшенная таким образом, минута, способная уничтожить время и действительность, дать ему истинное забвение!

Раз появившись, эта идея стала навязчивой, настойчивой, постоянно напоминала о себе.

Он решился: однажды утром он позвал свою старую служанку, приказал ей принести с чердака чемодан, в который можно было бы положить некоторые из этих дорогих платьев.

— Разве вы уезжаете, сударь? — спросила старая Барбара, которая не понимала нового порядка его прежде очень замкнутой жизни, его выходов, отсутствия, его обедов вне дома, и начинала предполагать у него какие-нибудь прихоти.

Она помогла ему снять и вычистить платья, смести с них пыль, быстро поднявшуюся целыми облаками в этих долгое время неподвижных шкапах.

Он выбрал два платья, два последних, которые сделала его жена, бережно уложил их в чемодан, разглаживая юбку, расправляя складки.

Барбара ничего не понимала, но ее возмущало это раздробление платьев, до которых никто не касался. Неужели он захотел продать их? И она осмелилась прошептать: Что сказала бы бедная барыня?

Гюг взглянул на нее. Он побледнел. Неужели она отгадала? Неужели она знает?

— Что вы говорите? — спросил он.

— Я вспомнила, — отвечала старая Барбара, — что в нашей деревне, во Фландрии, если не продадут в течение недели после похорон вещи умершего, то их надо хранить всю жизнь, из страха удержать умершего в чистилище, пока не умрут все домашние.

Будьте покойны, — ответил успокоившийся Гюг. — Я не хочу ничего продавать. Ваше поверье вполне справедливо!

Барбара все же оставалась в недоумении, когда увидела, что он, несмотря на то, что говорил, поставил чемодан на извозчика и уехал.

Гюг не знал, как сообщить Жанне свою безумную мысль; он никогда не говорил с ней о своем прошлом из чувства деликатности, стыда по отношению к умершей. — даже не сделал намека на нежное и жестокое сходство, которое он ценил в ней.

Когда вынесли чемодан, Жанна вскрикнула от радости, стала прыгать.

— Какой сюрприз! Он полон, конечно. Чем? подарками? платьями?..

— Да, платьями, — отвечал Гюг машинально.

— Ах! как ты мил! И не одно?

— Два.

— Какого цвета? Скорей! Дай взглянуть!

И она подошла, протягивая руку, спрашивая ключ.

Гюг не знал, что сказать. Он не смел говорить, боясь выдать себя, объяснить болезненное желание, которому он поддался, как человек, руководствующийся инстинктом.

Открыв чемодан, Жанна вынула платья, быстро окинула их взором и сказала разочарованным тоном:

— Какой плохой фасон! А этот рисунок на шелку, — как это старо, старо! Но где. ты купил такие платья? А на юбке такие подборы! Их носили десять лет тому назад. Право, ты смеешься надо мной!..

Гюг был очень смущен и сконфужен; он подыскивал слова, объяснение, — не настоящее, но другое, правдоподобное. Он начинал понимать, что его идея смешна, однако он все же не мог отрешиться от нее.

Ах, пусть она. согласится! Пусть она наденет одно из этих платьев хотя бы на минуту! И эта минута, когда он увидит ее одетою, как его умершая жена, явится поистине для него пароксизмом тождества и бесконечным забвением.

Он объяснил ей тихим голосом: — Да! это — старые платья… которые он получил в наследство… платья от одной родственницы… ему хотелось пошутить… ему пришла в голову мысль увидеть ее в одном из этих старых платьев. Это было безумие, но ему так хотелось — на одну минуту!..

Жанна ничего не понимала, смеялась, повертывала платья на все стороны, рассматривала материю, богатый, немного поблекший шелк, но удивлялась этому странному немного смешному фасону, однако прежде отличавшемуся модою и изяществом… Гюг настаивал.

— Но ты найдешь меня безобразною!

Сначала пораженная этим капризом, Жанна кончила тем, что нашла очень смешным одеться в эти старые платья. Смеясь и веселясь, она скинула свой капот и с голыми руками, поправляя шемизетку корсета, пряча ее вместе с кружевами рубашки, она надела одно из тех платьев, которое было декольтировано. Стоя перед зеркалом, Жанна смеялась, смотря на себя, и говорила:

— У меня вид старого портрета.

И она жеманилась, ломалась, вскочила, поднимая юбку, на стол, чтобы вполне увидеть себя, все время смеясь, задыхаясь, в то время как кончик рубашки, плохо задернутый, высовывался из-под корсажа на обнаженное тело, менее целомудренное, чем он, как бы давая понятие об ее белье…

Гюг созерцал. Эта минута, которую он в мечтах представлял себе кульминационной, высшей, казалась теперь оскверненной, пошлой. Жанне нравилась эта игра. Она хотела теперь померить другое платье и в припадке безумного веселья начала танцевать, увеличивая прыжки, вспомнив снова о хореографии.

Гюг чувствовал, как увеличивается грусть в его душе; ему казалось, что он присутствует на печальном маскараде… В первый раз ему недостаточно было одного физического сходства! Оно делало свое дело, но только в обратном направлении. Без сходства Жанна показалась бы ему только вульгарной. Благодаря сходству, она в течение одной минуты помогла ему испытать мучительное ощущение, будто он видит снова умершую жену, но подурневшую, несмотря на то, что у нее было то же лицо и то же платье, — ощущение, которое мы испытываем в дни процессий, когда вечером встречаем лиц, изображавших Мадонну и Святых Жен, еще закутанных в плащи или благочестивые туники, но уже немного пьяных, отдавшихся мистическому карнавалу, при свете фонарей, раны которых истекают кровью среди мрака.

Однажды в воскресенье, в первый день Пасхи, старая Барбара узнала от своего хозяина, что он не будет дома ни обедать, ни ужинать и что она свободна до вечера. Она очень обрадовалась, так как этот отпуск совпадал с днем большого праздника, и она могла пойти в обитель бегинок, присутствовать при большой обедне и вечерней службе, провести остальное время дня у своей родственницы, сестры Розалии, занимавшей одну из главных келий в церковной ограде.

Пойти в монастырь было для Барбары одною из самых приятных, единственных в своем роде радостей! Ее там все знали. У нее было несколько подруг среди бегинок, и она мечтала, под старость, если соберет немного денег, принять самой монашеское покрывало и окончить там жизнь, как другие — столь счастливые! — которых она видела в головных уборах, закутывавших их лица, словно выточенные из старой слоновой кости.

В это мартовское утро она особенно ликовала, направляясь в сторону своей дорогой обители еще довольно бодрой походкой, в своем большом черном плаще с капюшоном, раскачивавшимся, точно колокол. Вдали колокольный звон, казалось, совпадал с ее походкой, единодушный звон приходских церквей, и среди них, каждую четверть часа, — нежная музыка игры на колоколах, ария, точно исполненная на стеклянных клавишах…

Первые признаки весенней зелени придавали предместью деревенский вид. Барбара, более тридцати лет прожившая в городе, сохранила, как и многие другие, неизменное воспоминание о своей деревне, простую душу, которая приходит в умиление от мелкой травки и листвы.