Он не хотел думать о живой женщине, об этой нечистой Жанне, образ которой он оставлял за церковной дверью, — и мечтал, что стоит с ней коленопреклонный перед Богом, подобно благочестивым жертвователям на старинных картинах.

Гюг во время приступов мистицизма полюбил также уединяться в маленькой, безмолвной Иерусалимской часовне. Куда преимущественно направляются при заходе солнца женщины в плащах… Он входил за ними: потолок очень низкий, как в подземной церкви… В глубине этой часовни, выстроенной для поклонения ранам Спасителя, изображен Христос в натуральную величину, Христос в гробу, в саване из тонкого кружева. Женщины в плащах зажигали небольшие свечи, затем уходили скользящими шагами. Свечи точно истекали кровью. Можно было бы подумать во мраке, что это были стигматы Христа, которые снова раскрывались, чтобы омыть кровью грехи тех. кто приходил туда.

Среди своих паломничеств по городу Гюг больше всего любил заходить в больницу St. Jean, где жил божественный Мемлинг, оставивший там благочестивые шедевры, чтобы сохранить на протяжении веков ясность своих мечтаний, когда он стал выздоравливать.

Гюг ходил туда с надеждой излечиться, омыть свои лихорадочные глаза в этих белых стенах. Великий катехизис покоя!

Внутренние сады, окруженные зеленью; комнаты больных, совсем далекие, где говорят шепотом. Проходит несколько монахинь, едва нарушая безмолвие, подобно тому как лебеди на каналах едва изменяют течение воды. В воздухе запах сырого белья, головных уборов, намоченных дождем, скатертей алтаря, вынутых из древних шкапов…

Наконец, Гюг проникал в святое святых искусства, где находятся чудесные картины, где сияет знаменитая рака святой Урсулы, точно небольшая золотая готическая часовня, развертывая с каждой стороны, на трех панно, историю одиннадцати тысяч дев; в эмалированном металле крышки, в тонких, как миниатюры, медальонах видны ангелы-музыканты, со скрипками оттенка их волос и арфами, имеющими форму их крыльев. Таким образом, мученичество сопровождается как бы нарисованною музыкою! Как бесконечно трогательна эта смерть девушек, стоящих, точно группа азалий, на галерее, которая станет их могилой! Солдаты находятся на берегу. Они уже приступили к убийству; Урсула и ее подруги вышли на берег. Кровь течет, — но такая розовая! Раны кажутся лепестками; кровь не капает, а слетает, падает листочками из груди…

Девы имеют счастливый и совсем спокойный вид, отражая свою смелость в блестящем, как зеркало, вооружении солдата. И самый лук, приносящий смерть, кажется им нежным, как серп луны!..

Благодаря этим утонченностям, художник выразил ту мысль, что агония для дев, полных веры, являлась только переменою, испытанием, покорно принятым ими ввиду очень близкой радости… Вот почему покой, царивший уже в них, распространился даже на пейзаж, наполнив его как бы своим отражением.

Переходная минута — это не убийство, а, скорее, апофеоз; капли крови начинают твердеть, превращаясь в рубины для вечных диадем, и над орошенной землею раскрывается небо, — его свет заметен, притягивает к себе…

Ангельское толкование мученичества! Райское видение художника, столь же благочестивого, сколько и гениального!

Гюг приходил в восторг. Он думал о вере фламандских художников, оставивших нам точно нарисованные по обету картины, писавших так, как другие молятся!

Таким образом, все эти зрелища: произведения искусства, золотая чеканная работа, архитектура, дома, имеющие вид монастырей, остроконечные крыши в форме митр, улицы, украшенные Мадоннами, ветер, полный колокольного звона, — подавали Гюгу пример благочестия и строгости, возбуждали в нем католицизм, окрепший в воздухе и камнях.

В то же время ему приходило на память его благочестивое детство, и он ощущал тоску по чистоте души. Он чувствовал себя немного виноватым и по отношению к Богу, и по отношению к умершей. Понятие греха снова появилось, показывалось…

В особенности с той минуты, как он в воскресенье вечером, случайно войдя в собор во время службы, чтобы послушать молитвы и орган, застал конец проповеди.

Священник говорил о смерти. Как избрать другой сюжет в этом мрачном городе, где он напрашивается сам собою, настаивает и, так сказать, обвивает кафедру своими черными виноградными кистями, доходя до руки проповедника, которому остается только сорвать их? О чем говорить, как не о том, что везде разлито в воздухе: о неизбежной смерти! И как не углубляться в ту мысль, что нужно спасти душу, раз эта мысль является здесь существенною заботою и постоянным опасением совести!..

Священник, говоря о смерти — о доброй смерти, являющейся только переходом к другой жизни — и о соединении спасшихся в Боге душ, говорил также и о грехе, гибельном смертном грехе, т. е. том, который приводит к настоящей смерти, без освобождения и встречи с дорогими существами!

Гюг слушал не без некоторого волнения, стоя у колонны. Большая церковь имела мрачный вид, едва освещенная несколькими свечами и лампами; прихожане казались черною массою, почти потонувшею во мраке. Ему представлялось, что он был один и что священник обращался к нему, говорил с ним. Случайно — или это было плодом его впечатлительного воображения — как будто его судьба разбиралась в этой речи. Да, он был охвачен грехом! Он напрасно обманывал себя насчет своей преступной любви и ссылался в свое оправдание на сходство. Тело играло здесь главную роль. Он совершал то, что всегда сурово осуждала Церковь: он имел незаконную связь.

Если религия говорит истину, если христиане, спасаясь, снова встречаются в будущей жизни, то он никогда не увидит той святой, о которой скорбел, так как желал не ее одну. Смерть только увековечит разлуку, освятит навсегда то, что он считал временным. После смерти, как и теперь, он будет жить вдали от нее; и его вечной пыткой будут всегда тщетные воспоминания о ней.

Гюг вышел из церкви в сильном волнении. С этого дня мысль о грехе мучила его, охватывала, точно вколачивала свой гвоздь. Он очень хотел бы избавиться от нее, очиститься от своего греха. Ему пришла в голову мысль исповедаться, чтобы смягчить разлуку, тревогу души. Но надо было пока яться, переменить жизнь; между тем, несмотря на неприятности, ежедневные огорчения, он не чувствовал в себе сил покинуть Жанну и снова начать жить одиноко.

Однако город, с своим видом верующего, упрекал, настаивал. Он противопоставлял свою сооственную непорочность, свою твердую веру…

Теперь колокола точно были в заговоре, когда он блуждал вечером с возрастающею тревогою, мукою от любви к Жанне, сожалением об умершей, страхом своего греха и возможного осуждения навеки… Колокола убеждали его сначала дружески, давая советы; но вскоре, неудовлетворенные, они начинали бранить его — видимые и заметные вокруг него, как вороны вокруг башен, — словно подталкивая его, захватывая его голову, оказывая на него давление, чтобы избавить его от несчастной любви, чтобы вырвать его из власти греха!

Гюг страдал; с каждым днем все более проявлялась разница в отдельных подробностях сходства. Даже с физической стороны, не было больше возможности предаваться иллюзии. Лицо Жанны приняло несколько сердитое или утомленное выражение, под глазами легла складка, бросавшая тень на ее похожие на перламутр глаза. Ей пришла снова фантазия, как во время ее службы в театре, пудрить щеки, красить губы, подводить глаза.

Гюг тщетно пробовал убедить ее не краситься, так как это не подходило к тому естественному и чистому лицу, о котором он помнил. Жанна иронически смеялась, жестокая, раздраженная. Моментально он вспомнил тогда нежное обращение умершей, ее ровное настроение. Ее благородные и добрые слова, словно слетавшие с уст. Десять лет совместной жизни, без всякой ссоры, без этих жестоких слов, поднимающихся, как тина, из глубины нарушенного покоя души!