Напрасно море крыш расстилалось перед ним: арки мостов испускали холодные слезы, тополя на берегу воды вздрагивали, точно это была жалоба нежного безутешного источника: Гюг не чувствовал более этой грусти предметов; он более не видел сурового города, точно спеленутого бесчисленными свитками его каналов…

Город прошлого, этот мертвый Брюгге, вдовцом которого, казалось, он был, только слегка затрагивал его теперь своей меланхолией; он ходил успокоенный среди безмолвия, точно и Брюгге поднялся из своей гробницы и представлялся ему новым городом, только похожим на прежний!

И каждый вечер, когда он уходил к Жанне, он не ощущал никаких угрызений совести; ни одной минуты у него не было ощущения кощунства, великой любви, превратившейся в пародию, покинутой печали, — даже этого небольшого содрогания, пробегающего по нервам вдовы, когда она в первый раз прикалывает к своему крепу и кашемиру алую розу.

Гюг думал: какую необъяснимую власть заключает в себе сходство!

Оно отвечает двум противоположным требованиям человеческой природы: привычке и жажде новизны. Привычка является даже законом, самым ритмом всего существа. Гюг испытал это на себе с такою силою, что привычка решила бесповоротно его судьбу. Прожив десять лет с женщиной, всегда дорогой для него, он не мог никак отвыкнуть от нее, продолжал интересоваться отсутствующей и искать ее черты на чужих лицах.

С другой стороны, стремление к новизне также носит инстинктивный характер. Человеку надоедает владеть одним и тем же богатством. Мы наслаждаемся счастием, как и здоровьем, только благодаря контрасту. Любовь тоже нуждается в частых переменах.

Сходство является именно тем, что соединяет, уравновешивает их, сливает воедино в нашей душе. Сходство и есть линия горизонта привычки и жажды новизны.

В любви, главным образом, царит этого рода утонченное наслаждение, очарование вновь появившейся женщиной, похожей на прежнюю.

Гюг испытывал это с возрастающим наслаждением, так как одиночество и отчаяние с давних пор развили в нем такие тонкие оттенки души. Разве самый его переезд в Брюгге после вдовства не происходил от прирожденного понимания желательных аналогий?

Он владел тем, что можно было бы назвать "пониманием сходства", дополнительным чувством, тонким, болезненным, связывавшим тысячью неуловимых нитей предметы между собою, соединявшим деревья паутинок, создававшим духов мое общение между его душой и безутешными колокольнями.

Вот почему он избрал Брюгге, Брюгге, который покинуло море, точно сильное счастие.

Это было даже что-то феноменальное в области сходства, гак как его мысль совпадала с грустью самого великого из Серых Городов.

Меланхолия этого серого оттенка улиц Брюгге, где все дни походят на день Всех Усопших! Этот серый оттенок точно создался из белых головных уборов монахинь и черной одежды священников, которые беспрестанно показываются им улицах и действуют на душу. Тайна этого серого оттенка вечного полутраура!

Повсюду, вдоль улиц, фасады изменяются до бесконечно сти: одни выкрашены в светло-зеленую краску или построены из поблекших, перемешанных с белым цветом, кирпичей, но сейчас же рядом другие, совсем черные, точно суровый рашкуль, сожженные офорты, темный цвет которых исправляет и восполняет соседние немного светлые тона, но в общем это — все тот же серый оттенок, который распространяется, разливается вдоль стен, вытянутых, как набережная.

Колокольный звон представляется скорее черным: как бы покрытый ватою, развеваясь по воздуху, он доходит также в виде сероватого ропота, который тянется, передается, переливается на воде каналов.

И даже сама вода, несмотря на столько отражении — уголки голубого неба, черепицы крыш, белоснежные плавающие лебеди, зелень растущих на берегу тополей, — объединяется в виде бесцветных путей молчания.

По какому-то волшебству климата существует взаимное проникновение, непонятная химия атмосферы, которая стирает слишком яркие цвета, приводит их к мечтательному единству, к амальгаме, скорее серой дремоте.

Точно частый туман, неясный свет северного неба, гранит набережных, беспрестанные дожди, колокольный звон повлияли все вместе на цвет воздуха, подобно тому как в этом старом городе мертвый пепел времени, прах из песочных часов минувших лет положил на все свою молчаливую печать.

Вот почему Гюг захотел удалиться сюда, чтобы чувство вать, как незаметно, но верно покрываются прахом его последние стремления — под этими песчинками вечности, которая должна была создать ему серую душу оттенка города!

Теперь это понимание сходства, благодаря быстрому и почти чудодейственному изменению судьбы, еще раз влияло на него но совсем иначе. Как и по какому коварству рока в этом столь далеком от его первых воспоминанийпоявилось внезапно это лицо, которое должно было их все воскресить?

Хотя это был необыкновенный случай, но Гюг отныне отдался опьянению этого сходства Жанны с умершей женой, как прежде приходил в восторг от сходства между собою и городом.

Прошло уже несколько месяцев, как Гюг встретил Жанну, но ничто не нарушило той лжи, которую он переживал. Как изменилась его жизнь! Он не был больше грустен. Он не испытывал более ощущения одиночества в пустом пространстве. Жанна вернула ему его прежнюю любовь, казавшуюся навсегда далекой и невозвратной; он снова нашел ее в Жанне, как мы видим в воде совсем сходное отражение луны. Пока не произошло еще ни одного волнения, колебания от резкого ветра, которое могло бы нарушить неприкосновенность этого отражения…

Он настолько сильно продолжал поклоняться именно своей умершей жене в этом загадочном подобии, что ни на одну минуту он не подумал о нарушении верности ее культу или ее памяти. Каждое утро, как на другой день после ее кончины, он преклонялся — это были точно остановки на крестном пути любви — перед сохранившимися от нее воспоминаниями. В безмолвной тени гостиных, с наполовину открытыми ставнями, среди никогда не нарушаемого порядка мебели, он утром подолгу предавался нежному поклонению перед портретами своей жены: здесь находилась ее фотография, когда она была молоденькой девушкой, незадолго до их свадьбы; в средине панно помешалась большая пастель, зеркальное стекло которой то скрывало, то показывало ее, как изменчивый силуэт; на маленьком столике другая фотография в почерневшей раме, портрет, снятый в последние годы жизни, где она имела уже больной вид, точно поникшая лилия… Гюг прикасался к ним устами и целовал их, точно это были дискос или реликвии.

Каждое утро он созерцал хрустальную шкатулку, где можно было видеть покоившиеся волосы умершей жены. Он едва поднимал крышку. Он не осмелился бы взять их или обвить ими руку. Эти волосы были священны! Они принадлежали умершей, избегли могилы, чтобы уснуть лучшим сном в этом стеклянном гробу. Но они тоже умерли, так как принадлежали умершему лицу, и никогда не надо было притрагиваться к ним. Довольно было смотреть на них, знать, что они неизменны, и быть уверенным, что они всегда налицо, так как от них, может быть, зависела жизнь дома.

Гюг оставался там долгие часы, перебирая свои воспоминания, в то время как люстра над его головой в замкнутом безмолвии комнат рассыпала из своих хрустальных дрожащих кропильниц отзвук тихой жалобы.

Затем он отправлялся к Жанне, точно это была последняя остановка его культа, к Жанне, владевшей живыми волосами умершей, к Жанне — самому сходному ее портрету. Однажды даже, чтобы обмануть себя еще большим сходством, Гюгу пришла в голову странная мысль, увлекшая его тотчас же: он сохранил от своей жены не только мелкие предметы, безделушки, портреты, он захотел все сохранить, точно она только отсутствовала. Ничто не было потеряно, подарено или продано. Ее комната всегда была приготовлена, точно она могла вернуться, убрана и неприкосновенна, каждый год с новою зеленою священною ветвью. Ее белье находилось в целости и разложено в ящиках, полных саше, сохранявших его неизменным в его насколько пожелтевшей неподвижности. Платья, все прежние туалеты висели в шкалу — шелковые материи, лишенные движения.