Он начинал сожалеть о своем необдуманном поступке. К тому же все заметили его присутствие, удивлялись, наводили на него бинокли, чего он не мог не видеть. Разумеется, он никого не посещал, не сошелся ни с одним семейством, жил одиноко. Но все знали его в лицо, по крайней мере, знали, кто он такой, и слышали об его благородном отчаянии, в этом мало населенном Брюгге, столь не занятом, что все знают друг друга, интересуются приезжими, передают новости о соседях и наводят у них справки.

Это была неожиданность, почти конец легенды, торжество злых людей, всегда улыбавшихся, когда им говорили о неутешном вдовце.

Гюг, поддаваясь тому влиянию толпы, которое она оказывает, когда охвачена одною общею мыслью, ощутил в эту минуту нечто вроде вины перед самим собою, нарушения благородной клятвы, как бы первую трещину в сосуде своего супружеского культа, через которую его печаль, доныне хорошо сохраненная, должна была истечь по каплям.

Оркестр начал тем временем играть увертюру той оперы, которую давали в этот вечер. Он прочел на программе у своего соседа название большими буквами: Роберт Дьявол, одну из этих старомодных опер, из которых почти всегда составляются провинциальные спектакли. Скрипки теперь брали первые ноты.

Гюг еще более смутился. Со времени смерти его жены он не слыхал никакой музыки. Он боялся звука инструментов. Даже шарманка на улице, с своею прерывистою и слащавою музыкою, вызывала у него слезы. Так же действовал на него орган в церквах Notre-Dame и Sainte-Walburge, по воскресеньям, казалось, покрывающий прихожан черным бархатом и катафалком звуков.

Оперная музыка теперь раздражала его мозговую оболочку; струны били по нервам. У него защемило в глазах. Что, если он заплачет? Он уже захотел уйти, как вдруг странная мысль промелькнула у него в уме: женщина, за которую он в припадке безумия, из-за ее отрадного сходства, следовал до зала, не находилась здесь, он был в этом уверен. Однако она вошла в театр почти у него на глазах. Но, если ее не было в зале, быть может, она появится на сцене?

Профанация, заранее разрывавшая ему всю душу! Сходное лицо, черты его супруги при свете рампы и покрытые гримом! Что, если эта женщина, за которой он шел и которая, разумеется, быстро исчезла в какую-нибудь боковую дверь, была актрисой, и он увидит ее жестикулирующею и поющею? Ах! ее голос? Будет ли у нее, чтобы довершить сходство, тот же голос, — тот же голос оттенка прочного металла, точно из смеси серебра с бронзою, который ему не суждено было услышать никогда, никогда?

Гюг чувствовал себя взволнованным при одной мысли, что случайность могла продолжаться до конца; и, полон тревоги, он ждал, как бы предчувствуя, что его подозрение оправдается.

Проходили акты, ничего не выясняя ему. Он не нашел ее ни среди певиц, ни среди хористок, нарумяненных и расписанных, как деревянные куклы. Не обращая внимания на весь спектакль, он решил непременно уехать после сцены монахинь, кладбищенская обстановка которой наводила его на похоронные мысли. Но вдруг, в сцене общего пробуждения, когда балерины, изображая сестер монастыря, пробудившихся от вечного сна, проходят длинною вереницею, когда Елена оживает в своей могиле и, сбрасывая саван и одежду, воскресает из мертвых, — Гюг ощутил потрясение, как человек, избавленный от мрачной думы и входящий в праздничный зал, свет которого переливается в его трепещущих глазах.

Да, это была она! Она была балериной! Но он не подумал об этом ни минуты. Ему казалось, что умершая, вставшая из каменной гробницы, это была его умершая, которая теперь улыбалась, приближалась, протягивала руки.

Теперь балерина еще более походила на нее — это могло довести его до слез — с ее глазами, еще более темными от грима, ее распущенными волосами необыкновенного золотого цвета…

Трогательное видение, мимолетное, после которого быстро упал занавес.

Гюг с возбужденной головой, взволнованный и обрадованный, возвращался по набережным каналов, точно находясь в галлюцинации под влиянием постоянного видения, раскрывавшего все еще перед ним, даже темною ночью, свою светлую рамку… Таким был и доктор Фауст, очарованный магическим зеркалом, в котором виднелся небесный образ женщины!

Гюг легко узнал, кто она такая. Он прочел ее имя: Жанна Скотт, значившееся крупными буквами на афише, она жила в Лилле, приезжала два раза в неделю с труппой, в которой, служила, в Брюггедавать представления.

Балерины не считаются вовсе пуританками. Однажды вечером, решившись из-за мучительного очарования такого сходства подойти к ней, он остановил ее.

Она ответила, нисколько не удивляясь, точно ожидая встречи, голосом, взволновавшим Гюга до глубины души. Одинаковый голос! Голос той женщины, очень похожий, снова услышанный, голос одинакового оттенка, голос точно из чеканного золота. Демон аналогии насмехался над ним! Или, быть может, существует тайная гармония в чертах лица, и известным глазам, известным волосам должен соответствовать один и тот же голос?..

Почему ей не иметь одинакового с умершей голоса, если у нее те же широкие черные зрачки, точно окруженные перламутром, те же редкие волосы несуществующего золотого оттенка? Смотря на нее теперь поближе, совсем близко, он не ощущал никакой разницы между прежней и новой женщиной. Гюг был поражен, что эта женщина, несмотря на пудру, румяна, освещение рампы, имела тот же естественный цвет лица, при неизменной неясности кожи. В обращении у нее ничего не было развязного, как у большинства балерин: скромный наряд и, как казалось, сдержанный и тихий характер.

Несколько раз Гюг видел ее, разговаривал с ней. Волшебство сходства делало свое дело… Однако он не ходил больше в театр. В первый вечер это казалось очаровательным коварством судьбы. Если она создавала для него иллюзию снова найденной умершей жены, было вполне правильно, что она показалась ему сначала воскресшей из мертвых, встающей из своей гробницы среди волшебной обстановки и лунного света. Но с тех пор ему не хотелось видеть ее такою. Она стала для него снова женщиной, начавшей свою жизнь в тишине, одеваясь в скромные одежды. Чтобы иллюзия оставалась неизменной. Гюг хотел видеть балерину только в обыкновенном туалете, так еще более похожую и совсем одинаковую. Теперь он часто заходил к ней, каждый раз, как она играла, ожидая ее в гостинице, где она останавливалась. Сначала он удовлетворялся успокоительною ложью ее лица. Он искал в ее лице черты умершей. В течение долгих минут он смотрел на нее с мучительною радостью, разглядывая ее губы, волосы, цвет лица, запечатлевая их в своей памяти вместе с ее неподвижными глазами… Волнение, экстаз источника, казавшегося мертвым, где появляется вдруг вода. Теперь вода не мертва, ее зеркальная поверхность жива!

Чтобы отдаться вполне иллюзии ее голоса, он закрывал иногда глаза: он слушал, как она говорит, упивался этими звуками, настолько похожими, что можно было обмануться, если не считать того, что иные слова произносились как бы под сурдинку, точно окутанные ватою. Можно было думать, что умершая говорит за ширмами.

Однако от этого первого появления ее на сцене у него осталось смущавшее его воспоминание: он заметил ее обнаженные руки, ее шею, тонкую линию спины и представлял их себе теперь в закрытом платье.

Интерес к телу закрадывался в его душу.

Кто расскажет страстные объятия любящей четы, долгое время находившейся в разлуке? Смерть в этом случае была только разлукою, так как он снова нашел ту же женщину…

Смотря на Жанну. Гюг думал об умершей жене, о прежних поцелуях и объятиях. Ему казалось, что он снова овладеет тою женщиною, если эта будет принадлежать ему. То, что казалось навсегда оконченным, снова должно было начаться! Он не изменит в этом случае жене, так как он будет любить ее в этом образе, целовать такие же уста, какие были у нее.