Я вырос посреди обширной равнины,

в городе, олицетворявшем страх на карте

мира, но им не проникся. Равнодушие

и двуличие предлагали мне свои спины

напрокат, чтоб я ими прельстился в азарте,

и не сказать, чтобы съели, но изрядно меня покушали.

Я помню первомайские парады

и радость демонстрирующих толп

на главных улицах столицы. «Миру — мир»

был главный лозунг, и ему преградой

лишь империализм, угрозы полн,

да группа «Битлз», юности кумир.

Раскуривая фимиам

своим ушедшим дням,

их вряд ли ты поймешь:

давно ушедшая среда,

хотя и лишена стыда,

предпочитает ложь.

Освобождаясь из-под гнета

сюжетов юности стальных,

не обвиняю в них кого-то,

ничто не отвергаю в них.

Прошу у ангела удачи

Немного света и тепла,

Чтоб у детей моих иначе

жизнь от рождения текла.

Жизнь собственного тела

я чувствовал несмело

в дни юности моей:

заботиться о плоти

не очень было в моде

давно ушедших дней.

Но жизненные бури

я ощущал на шкуре,

и ею дорожил,

и знал, что мне в дорогу

дана она от Бога,

что мир благословил.

Подростковые мои сочинения

не вводили никого в восхищение,

отличались особостью мнения.

Невнимательные учители

в моем слоге не предвосхитили

Слова власти пленительной.

А оно пришло самозванное,

прямо в руки судьбою странною

персонально мне данное.

Просторы родины моей значительны,

позоры родины моей разительны,

но мы не слишком были впечатлительны.

И по просторам мы ее скитались,

и в злодеяниях смущенно признавались,

хотя путей раскаянья не знали.

Лишь от себя по строгому секрету мы

помянем поколенья неотпетые,

колымскими могилами одетые.

Отошло от меня мое прошлое,

и скучаю по нему лишь немножко я,

вспоминаю от случая к случаю.

Разошлись мы со стежкой-дорожкою

и гулявшими по ней ножками,

что любили меня и мучили.

Юность вспоминаю временами

с ее смутой, дерзостью и снами,

барышню с прекрасными очами,

панораму мира перед нами.

Но гудел на пристани корабль,

отправлялся в небо дирижабль,

уходил по рельсам паровоз,

уносился с ветром альбатрос.

Если бы фантазии хватило,

не назвал бы девушку я милой,

отпустил бы с ясными глазами

любоваться жизни островами.

Мой первый взгляд на женское лицо

завершило обручальное кольцо,

но скатилось оно с руки.

И тогда я решил до горных вершин

добираться совсем один,

против теченья реки.

И оттуда увидел мир под собой,

и понял, что был храним судьбой

и тогда, и сейчас, и впредь,

а тому, что мешало ее понять,

и дорогу мою обращало вспять,

песни уже не допеть.

Молчит мое поколение.

Видно, мучат его сомнения:

а не рано ли начинать нам?

Но проплыли по небу звезды

и не рано уже, а поздно

танцевать на судьбы канате.

Я жил в нескучную эпоху

и ей внимал,

и разделял тревоги,

и, как ишак в чертополохе,

я обонял

ее цветов характер строгий.

Я на свое взираю поколенье

с невольным чувством изумления:

и это все, что мы смогли, свершили,

и с полным правом движемся к могиле?

Неужто юности далекие мечты

на пробу вышли гимном пустоты?

Чахлые демонстрации собирают остатки

моего детства под реющим флагом

Великой Державы — миловал Бог,

оставшейся в прошлом. В сущности, краткий

для Истории миг, но пройденный дьявольским шагом,

и не вытащишь из кавычек обычное слово «срок».