Астрид взяла картофелину и вернулась к раковине.

— Пожалуйста, поставьте еще раз, ладно?

Так, под музыку Брамса, они готовили праздничный ужин в честь Иванова дня.

…Ужинать сели с отворенным окном. За ним светлела летняя ночь. Астрид зажгла спираль от комаров, и тонкая струйка дыма тянулась к потолку, а горьковатый запах примешивался к сладкому аромату воскового дерева на подоконнике.

— Вероника, пожалуйста, поставьте вторую часть еще раз, — попросила Астрид. — Еще один разочек. — Кончиками пальцев она притронулась к букетику на столе. И смотрела на него, пока играла музыка.

Вероника, прикрыв глаза, откинулась на спинку стула, а в руке крутила бокал с вином. Когда соната закончилась, некоторое время царило молчание.

Потом Астрид перестала теребить цветы на столе и взглянула в лицо Веронике.

— Я убила музыку, — произнесла она. — И своего ребенка убила.

АСТРИД

Я умерла в ту летнюю ночь.

Я сидела на траве у земляничной грядки позади дома, с дочкой на руках. Белый клевер благоухал чем-то медовым; перевалило за полдень, и было то время дня, когда клонит в дрему и, уснув, видишь прозрачные и теплые летние сны. Я кормила дочку грудью, и она так и уснула — выпустила сосок, откинула головку. Она спала с приоткрытым ртом, в уголке губ оставалась струйка молока. Я отерла ее пальцем. Потом легонько потрогала ей десны и нащупала два новых зуба — они только начали прорезываться, будто твердые рисовые зернышки. Дочка спала, тонкие веки ее то и дело вздрагивали, на губах появлялась и пропадала легчайшая улыбка.

Услышав его шаги на крыльце, я встала и пошла через луг к подножию холма. Дочку я несла на руках и разговаривала с ней. Показывала и называла цветы, пчел, ласточек в небесной вышине. Прижимала к груди, щекой чувствуя касание ее губ и дыхание.

Я направилась к реке, но передумала и поднялась обратно на холм. Под ногами у меня шуршала высокая трава. Я шептала дочке: «А колокольчики только-только распустились». Я прошла с ней через луга, и мы углубились в лес. Под сенью ветвей — ни ветерка, и легкие сумерки. Здесь пахло смолой. Мягкий мох приглушал мои шаги. Мы миновали мой заветный гранитный валун, но я не остановилась у него, как водилось раньше. Сегодня мне не о чем было молиться. Добравшись до полянки, я уселась на шелковистую траву. Земляника еще только расцвела, повсюду белели мелкие цветочки. Я баюкала дочку на руках и пела ей все колыбельные, какие знала. Я уложила малышку поудобнее, головой к себе на колени. Ножками она упиралась мне в живот, а сама крепко держала меня за пальцы. Я смотрела в ее черные глаза. Потом я склонилась над ней, поцеловала в лоб, прикоснулась губами к ее маковке, ощутила биение ее пульса сквозь пушок на голове.

А когда солнце скрылось за стеной елей, мы легли на траву. В воздухе разлилась прохлада. Слышались звуки подступающей ночи. Тихо шуршала в лесу невидимая живность. Дочка спала у меня на руках и дышала так тихо, что я различала ее дыхание, лишь приложив ухо к ее губам.

Затем я положила ладонь ей на лицо, и белая ночь поглотила нас.

Потом я некоторое время укачивала ее тельце на руках. Я плакала в ночи, плакала навзрыд, до крика, пока не сорвала голос. И наступила тишина.

Рано утром я вернулась домой, неся на руках тело дочки. Поднялась в ванную, раздела ее. Она почти ничего не весила, а кожа у нее была белее белого. Я обмыла ее, набирая воды в горсть. Капли падали в умывальный таз, словно слезы. Потом я завернула ее в мягкое купальное полотенце, прошла в спальню, вынула из комода дочкину крестильную сорочку. Обрядила ее, причесала мокрые волосики. Еще раз прижала к себе, погладила по голове, поцеловала в темечко. Теперь от нее не пахло ничем, только слабо веяло мылом.

Я положила ее в кроватку, укрыла, расправила одеяло. Потом спустилась в кухню. Муж сидел за столом.

— Твой ребенок умер, — сказала я.

И наступила тишина, которая осталась со мной навсегда.

Лицо Астрид посерело, глаза были сухи, но в них стояло такое горе, что Веронике пришлось отвести взгляд. Она встала, обошла стол и, поставив Астрид на ноги, обняла ее, тихо шепча той на ухо.

— Астрид, — шептала Вероника, — милая, милая моя Астрид, бедная Астрид.

Вероника погладила старушку по голове, отвела ей с лица волосы, заглянула в глаза. Астрид резко втянула в себя воздух и отвернулась к окну. Зажала рот руками, пытаясь заглушить рвавшийся наружу крик, но все-таки не сдержалась. Этот крик был исполнен нестерпимой боли. И слышать его тоже было невыносимо. Руки Вероники невольно дернулись, она заткнула было уши, но тотчас зажала себе рот ладонью, чтобы приглушить собственные рыдания. Потом подошла к Астрид и вновь обняла ее. Они стояли у окна вдвоем, а рассветное солнце бросало свои первые лучи на стол, где пестрели в маленькой вазе цветы, собранные на Иванов день.

Астрид всхлипывала и не могла остановиться, потом принялась раскачиваться. Вероника не выпускала ее. Наконец Астрид ухватилась за спинку стула. Вероника отпустила старушку. Они сели.

— С той ночи я ни разу не позволяла себе оплакивать дочку, — прошелестела Астрид. — Ни когда ее хоронили, ни в первый ее день рождения, до которого она не дожила. Ни разу. — Она вновь зажала рот ладонью, будто пытаясь заставить саму себя умолкнуть, но слова лились и лились, и Астрид уронила руки на стол. — И себя я тоже не оплакивала, — продолжала она. — Ни ту девочку с косами, ни молодую женщину, в которую я превратилась. — Она помолчала. — Утешения все равно не сыскать, так что и плакать попусту нечего.

Она сходила к плите, сияла с крючка полотенце, утерла глаза. Постояла, привычно глядя в окно и выкручивая полотенце руками.

— Я прежде не то что об этом никому не рассказывала — сама и думать себе не позволяла. Схоронила все мысли, когда дочку хоронила. Ах, больно-то как… — Она прижала полотенце ко рту. — Дело-то все во мне, во всем лишь я виновата. Мало любила.

Астрид медленно вернулась к столу, села.

— Я не знала, хватит ли у меня сил… А если сил не хватит, так я думала, значит все может повториться. Да, я так думала. Но вдруг я ошибалась? Может, не в том беда, что я мало любила, а в том, что слишком уж сильно ненавидела.

Утренний свет четко очерчивал старческий профиль Астрид.

— И теперь, как подумаю об этом, тяжело мне так, что мочи нет, — тихо произнесла она и повернулась к Веронике. — Простите, что вам пришлось все это выслушать. На все это смотреть.

Вероника протянула руку, погладила старушку по щеке.

— Давайте я уложу вас в постель, — предложила она.

Вдвоем они поднялись на второй этаж. Астрид тяжело опиралась на Веронику, а другой рукой цеплялась за лестничные перила. В спальне она легла на постель в чем была, не раздеваясь, и Вероника укрыла ее одеялом. Вновь погладила по щеке. Прошла к окну и опустила жалюзи. Обернулась. Астрид лежала с закрытыми глазами, бледная. Вероника села в кресло у окна. В комнату сквозь жалюзи просачивался утренний свет. Было тихо, лишь изредка слышался слабый всхлип — так плачут дети, пока не успокоятся и не уснут.

Однако Астрид не засыпала. Она легла на бок, руки подсунула под подушку и смотрела на Веронику.

— Я никогда ни единой живой душе о той ночи не рассказывала, — повторила она. — А теперь слушаю саму и себя и понимаю: рассказываю совсем не то, что держала в себе все эти годы. Другая история выходит. — Она опустила веки. — Мне кажется, если найдешь слова и отыщешь слушателя, то многое увидишь иначе, по-новому. А у меня слов не было и рассказать было некому.