— Почему восточные немцы не производят больше товаров, в которых нуждаются люди? — как-то спросил Карл, когда они сидели в новой столовой и обсуждали политику Ульбрихта. — Люди, само собой, сравнивают ситуацию здесь и в Западной Германии, где все засыпано товарами. Почему же ГДР затрачивает столько сил на восстановление промышленности, если не хватает элементарного — продуктов питания? Единственное, чего вдоволь, так это черного угля, и то плохого качества.
— Плановое хозяйство еще покажет себя, — возразил Эмиль. — Восстановление только началось, и нельзя сбрасывать со счетов неравный долларовый поток из США. На все требуется время. Значение имеет только то, что социалистическая партия находится на верном пути.
Помимо них с Илоной, в Лейпциге сложились и другие любовные пары. Карл и Храбнхильд познакомились с немцами, очень славными ребятами, которые легко вошли в их компанию. Все чаще и чаще они видели Карла с кареглазой, изящной немкой Ульрикой, которая была родом из Лейпцига. Ее мать оказалась сущей ведьмой и не одобряла выбор дочери. Исландцы хохотали до слез, когда Карл описывал им перипетии их взаимоотношений. Они с Ульрикой собирались съехаться и поговаривали о свадьбе. Им было хорошо вместе, оба были веселые, беззаботные. Ей хотелось побывать в Исландии, возможно, даже остаться там. Храбнхильд сошлась с застенчивым, скромным студентом-химиком из маленькой деревушки под Лейпцигом, и он иногда добывал им сивуху.
Наступил февраль. Томас виделся с Илоной каждый день. Они больше не обсуждали с такой горячностью политику, но без труда находили много других тем для разговоров. Он рассказывал ей о стране, где готовят бараньи головы, а она — о своих родителях. У нее было два старших брата, которые предоставили ей самой решать, как жить. И отец, и мать работали врачами. Илона изучала немецкий язык и литературу. Одним из ее любимых поэтов был Фридрих Гёльдерлин. Она много читала и расспрашивала Томаса об исландских писателях. Их объединяла страсть к книгам.
Лотар еще больше сблизился с исландцами. Он казался им забавным со своим немного искусственным, как будто механическим исландским и беспрерывными вопросами об островном государстве. Томас был в дружеских отношениях с этим немцем. Оба убежденные коммунисты, они никогда не ссорились, когда обсуждали политику. Лотар отрабатывал с ним свой исландский, а Томас отвечал ему по-немецки. Лотар родился в Берлине и восхищался родным городом. Отца он потерял во время войны, а мать по-прежнему жила там. Однажды Лотар подбил Томаса поехать в Берлин вместе с ним, благо путь был недалеким. Впрочем, немец был не очень-то разговорчив, когда речь заходила о нем самом. Томас полагал, что это связано с войной и теми трудностями, которые ему пришлось пережить, будучи ребенком. Лотар задавал им бесчисленное множество вопросов об их стране, его интерес к Исландии был неисчерпаем. Он расспрашивал о студенческих организациях, политической борьбе, партийных лидерах, условиях труда, уровне жизни, американской военной базе. Томас объяснил Лотару, что во время войны исландцы сильно обогатились, Рейкьявик разросся и бедная сельскохозяйственная страна в мгновение ока превратилась в современное индустриальное общество.
В университете Томасу иногда удавалось поговорить с Ханнесом. Как правило, они пересекались в библиотеке или кафетерии центрального корпуса. Несмотря на пессимизм Ханнеса и невзирая ни на что, между ними установились вполне дружеские взаимоотношения. Томас пытался переубедить приятеля, но безуспешно. Его приоритеты изменились. Ханнес не думал больше ни о чем другом, кроме завершения учебы и возвращения на родину.
Однажды Томас подсел к Ханнесу в кафетерии. Шел снег. На Рождество ему прислали из дома теплое пальто. В одном из писем он пожаловался на холод в Лейпциге. Ханнес проявил особый интерес к пальто, и Томасу почудились нотки зависти в его голосе.
Он еще не знал, что это их последняя встреча в Лейпциге.
— Как дела у Илоны? — спросил Ханнес.
— Ты знаком с Илоной? — удивился Томас.
— Я с ней не знаком, — ответил Ханнес, озираясь по сторонам, чтобы убедиться, что никто их не подслушивает. — Единственное, что мне известно, так это то, что она из Венгрии. И что у вас с ней любовь. Или я ошибаюсь? Разве вы не вместе?
Томас глотнул кофе и ничего не ответил. Почему такой тон? Жестче и фамильярнее, чем обычно.
— Она тебе когда-нибудь рассказывала о том, что происходит в Венгрии? — продолжал Ханнес.
— Иногда, но мы стараемся избегать этих…
— Ты знаешь, что там происходит? — набросился на него Ханнес. — Советы собираются ввести войска в страну. Я даже удивлен, почему они до сих пор этого не сделали. Но у них нет выбора. Если они позволят свергнуть установленную ими власть, то за Венгрией последуют и другие страны Восточной Европы, и таким образом произойдет всеобщее восстание. Она не говорит тебе об этом?
— Мы обсуждаем события в Венгрии, — подтвердил Томас, — только не сходимся во взглядах.
— Конечно, нет. Ты-то, наверное, лучше знаешь, что там происходит у нее в Венгрии.
— Я этого не говорил.
— Нет, а что ты вообще говоришь? — не унимался Ханнес. — Ты хоть всерьез-то задумывался над этим? Теперь, когда с глаз спала пелена!
— Что на тебя нашло, Ханнес? Почему ты так разозлился? Что произошло с тобой после твоего переезда в Германию? Ведь на тебя возлагалось столько надежд на родине.
— Столько надежд! — передразнил Ханнес. — Больше не будут возлагать.
Они оба замолчали.
— Просто я раскусил всю эту пустую демагогию, — тихо сказал Ханнес. — Дьявольскую ложь. Они напичкали нас враньем о пролетарском рае, равенстве и братстве до такой степени, что мы поем «Интернационал» как заевшая пластинка. Славословие, лишенное всякой критики. В Исландии проходили дискуссионные баталии, а здесь — сплошное восхваление. Ты где-нибудь видел дебаты? «Слава партии!» — и ничего другого! Доводилось ли тебе разговаривать с местными обывателями? Ты знаешь, что они думают на самом деле? Говорил ли ты хоть с одним честным человеком в этом городе? Поддерживают ли они Вальтера Ульбрихта и коммунистическую партию? Желают ли они жить при однопартийной системе и плановой экономике? Согласны ли они с ограничением свободы слова, цензурой и отменой парламентаризма? Неужели они по своей воле допустили стрельбу в мирных граждан на улицах во время волнений пятьдесят третьего года? В Исландии мы можем не соглашаться с оппонентами и писать статьи в газеты. Здесь это запрещено. Разрешено иметь только одно мнение. А что называют выборами? Народ собирают вместе, чтобы проголосовать за единственную существующую в стране партию. Люди смотрят на это как на абсурдный маскарад. Они прекрасно понимают, что демократия тут и рядом не лежала.
Ханнес помолчал. Казалось, его гнев немного утих.
— Из-за тотальной слежки люди боятся говорить то, что думают. Дьявольское общество! Все, что ты говоришь, может обернуться против тебя, и вот тебя вызывают на ковер, задерживают и отчисляют из университета. Поговори с народом! Телефоны прослушиваются. За людьми следят.
Наступило молчание.
Он понимал, что Ханнес и Илона по-своему правы. Он сам считал, что было бы лучше, если бы партия сбросила с себя маску и призналась, что в настоящий момент свободные выборы и свобода слова невозможны. Все это придет потом, когда цель будет достигнута, социалистическая экономика будет укреплена. Иногда они посмеивались над немцами, обсуждая их полное единогласие на собраниях, тогда как в частной беседе те высказывали прямо противоположные мнения. Люди боялись говорить честно и открыто, что думают на самом деле, из страха перед тем, что все может быть истолковано как враждебность по отношению к партии и за этим последует наказание.
— Томас, эти люди опасны, — проговорил Ханнес после долгого молчания. — Они не шутят.
— Что вы зациклились на свободе слова? — разозлился Томас. — И ты, и Илона. Посмотри на преследования коммунистов в США! Как их выгоняют с работы и из страны! А что скажешь по поводу шпионажа в Штатах? Разве ты не читал о том, как струсившие доносили на своих товарищей об их якобы участии в антиамериканских комитетах? Там коммунистическая партия под запретом и, кстати, тоже разрешено иметь только одно мнение, а именно: разделять капиталистические, империалистические, милитаристские взгляды. Все прочее отвергается. Все!
