Все было не так, все было безотрадно и безрадостно. Она отдалась покорно и даже не пыталась изобразить страсть. Так за шлагбаумом пережидают тягучее громыхание надоедливо мельтешащего поезда. Потом, когда вез ее домой, я нашел более точное определение: не отдалась, нет — позволила собой овладеть.

Почти всю дорогу мы промолчали. Я терзался угрызениями, злился — на себя, на нее? — и маялся, выискивая в голове правильные слова. Она тоже сидела безгласно, отворотясь к окну, — отрешенная и безмерно далекая. Только на подступах я выдавил наконец жалкое:

— Прости, пожалуйста. Не знаю, что на меня нашло.

— Не надо, — отозвалась она равнодушно. — Все правильно. Просто… Я сама, наверное, виновата. Дала тебе повод думать, что у нас может сложиться что-то большее, чем… — она поколебалась и докончила: — …Чем просто дружеские отношения. Пойми меня верно: дело не в настроении, я размышляла об этом с первого дня. Мы с тобой слишком разные люди. Нам не надо было вообще сближаться. Я уже раз обожглась. И не хочу больше. Понимаешь, не хо-чу. Нет, не стоит, не нужно нам больше встречаться. Давай останемся просто друзьями.

Меня отодвигали в друзья. Затертая, как коврик в общественных приемных, формула милосердной отставки — от души и тела.

— Не торопись, — пробормотал я. — Ведь нам было хорошо.

— И к тому же я все равно уезжаю, — бросила она. — Через четыре дня. Так что…

— Так что тем более не торопись. Давай не будем рубить сплеча. Езжай. А вернешься — встретимся и поговорим.

Она повела плечами, помолчала и, точно отмахиваясь, согласилась:

— Ладно. Когда вернусь, посмотрим.

Потом опять были те же улицы, фонарь, подъезд. Я высадил ее, проводил до двери. Потянулся к губам — она отвела голову, небрежно смазав прощальный поцелуй, и помахала ручкой.

Движение на мостовых поредело. Я прибавил скорость и помчал с нарушением всех и всяческих правил — вихлял, рисково лавировал, обгонял на грани фола. В общем, лихачил. Просто чтобы не думать. Однако же думалось. Все правильно, думалось, ну встретились двое — и что из этого? Она обожглась. И я ведь тоже обжегся, и отнюдь не жажду разного рода сложностей и треволнений. Впрыгнул на ходу в несущийся поезд — и будь готов в любой момент соскочить с вагонной площадки. «Приник и отник». Главное — не терять головы. Не терять головы, — мысленно повторил я и усмехнулся. Было похоже, будто я себя уговариваю. И сделалось немножко грустно.

Спал я неспокойно — вероятно, оттого, что постель ощутимо благоухала Натальей. Утром после прохладного душа вчерашние впечатления несколько потускнели, хотя совсем не изгладились. За завтраком я с легкой печалью перебирал в памяти этапы нашего недолгого романа. Но потом решил, что личные неурядицы следует отложить до лучших времен, благо она оставила утешительную лазейку в будущее, это многозначительное — или ничего не значащее? — «посмотрим». И перевел стрелку, обратившись к предмету не менее печальному и беспросветному — к начисто сгинувшей вдовушке, Дарье Мартыновне Вайсман.

Почти полчаса я ломал голову, тычась в глухую стену. Куда теперь направить стопы? Где ее искать, черт побери, в какой такой «глубине опасной»? До горизонта не просматривалось ни малейшего следа. В безысходном раздрае я прохаживался по квартире, придумывая различные варианты, пустые и порой нелепые, и уже был близок к отчаянию, когда неожиданно набрел на мысль. Где-то на периферии памяти — неисповедимы пути мечущегося сознания — вдруг раздвинулись створки одной из ячеек и выпустили джинна — или джинну. Пышнотелая рубенсовская красотка выплыла из дыма и фантомом заструилась перед глазами, подбоченясь и насмешливо улыбаясь полными смачными губами. Меня встряхнуло. А что, подумалось, попробовать стоит. Чем черт не шутит. Конечно, едва ли супруг посвящает ее в секреты фирмы, но в семейной жизни особо плотно не закроешься. Другой вопрос: захочет ли она, даже если что-то случайно перехватила, поделиться со сторонним человеком. Что ж, проверим, сказал я себе, попытка не пытка. И, отыскав номер, решительно взялся за телефон.

Как только я назвал себя, трубка завибрировала от бурного потока эмоций:

— Ой, касатик! Я так рада! Признаться, не ждала. Но так рада, так рада! Знаешь, я сама ведь думала позвонить. Представь себе, я только вчера узнала, что учудил с тобой мой благоверный. Я ему такой концерт закатила — до сих пор, наверно, в его дурацкой башке колокола гудят. Надеюсь, ты не думаешь, что это я ему проболталась? Не пойму, с чего его так разобрало. Бедный ты голубок, очень он тебя?..

— Да нет, — слегка опешив, проговорил я, — пустяки. Не стоит и обсуждать.

— Как это не стоит! — взвилась она. — Я ему выдала по полной программе. И пригрозила, что уйду от него на фиг. Надоели уже эти дурацкие выходки. Но ты правда меня не винишь? Я только поведала, что приходил журналист и интересовался Тамарой. И ничего больше, ей-богу.

— Милая Верочка, — усмехнулся я. — Отчего ты решила, что это связано с нами?

— Как так? — изумилась она. — Он ненароком обмолвился, что наподдал моему журналисту, и я…

— Ладно, — остановил я ее, — оставим это. Как-нибудь потом, если захочешь, побеседуем подробно. При встрече. А сейчас у меня к тебе дело — и очень важное. Век буду помнить, если поможешь.

— Ну вот, — подтрунила она со смешком, — дело. А я думала, что забыть меня не можешь. И жаждешь увидеться.

— И это тоже, — смешался я. — Но… потом. Обязательно. Как только разделаюсь с делами.

— И в моих силах помочь тебе с ними разделаться?

— Надеюсь.

— Тогда не подбирайся, как лис. — Она опять хохотнула. — Я слушаю тебя внимательно.

Я немного поколебался и решился: к черту всякие хитроумные увертки, будь что будет.

— Понимаешь, мне очень нужно найти вайсмановскую вдову. Похоже, коллеги твоего мужа ее куда-то запрятали.

— Ах, вот что. Опять, значит, ищешь женщину. Как говорят наши братья-французы: шерше ля фам, да?

— Верочка, дорогая, поверь, дело нешуточное. Вопрос, можно сказать, о жизни или смерти. Не могу сейчас объяснить. Но надо вызволять человека, пока не грянула беда. Большая беда, понимаешь?

Она приумолкла. Потом призналась, посерьезнев:

— Если честно — не очень. Но раз ты говоришь… — Снова последовала пауза, затем она произнесла, на октаву понизив голос: — И кажется, я догадываюсь, что тебе нужно.

— Верочка! — воскликнул я.

— Да, представь себе. Мой балбес меня держит за дурочку. Видишь ли, его отрядили сопровождать какого-то важного гостя. Мол, поохотиться надумали. Я ничего в этих охотах не понимаю. Может, и вправду сейчас какой-то особый сезон охоты на дичь. Только мне подозрительным показалось. Все перезванивались, о чем-то шушукались. Туману напустили — будто не охота, а война какая-то.

— Верочка! — повторил я. — О чем ты? Теперь уж я ничего не понимаю.

— Говорю же тебе: мой Курлясов уже три дня как отбыл на охоту. Вчера вот звонил. Что-то плел про удачный отстрел чего-то там — не знаю чего. И предупредил, что, возможно, будет отсутствовать еще дней десять.

Я почувствовал, как у меня свело горло, и едва выдавил:

— И ты знаешь?.. Ты знаешь, где… где они охотятся?

— Знаю, — подтвердила она и добавила, веселясь: — Я все-все знаю.

— Прости, мне очень неудобно… — Мне действительно сделалось неловко: как-никак выспрашиваю о секретах мужа. Кажется, даже уголовный кодекс не требует от жены вредоносных показаний против супруга. Я вздохнул и договорил: — Ему это может очень не понравиться.

— Я тебе уже объясняла, — засмеялась она, — что по-настоящему неудобно, помнишь? А Курлясов мой… Да пошел он к черту! За ним должок, и если я немного помогу тебе хоть что-то взыскать с него, буду только рада.

— И?..

— Значит, так. Есть у них охотничий домик. Оттуда он и звонил. Это недалеко от нашей дачи в Раменском. Как-то мы проезжали мимо, и он мне показал.