Было около половины шестого, когда мы вернулись и вновь разместились на кухне. Я попросил кофе, и пока он молол зерна и манипулировал над джезвейкой, с наслаждением потягивал первую за три месяца сигарету. Немалых усилий стоило мне бросить курить, но сейчас требовалась недюжинная воля, чтобы сдержать зарок, а весь мой лимит стойкости в эту суматошную ночь напрочь исчерпался.

Похоже, Борис несколько оправился от потрясения: лицо его приобрело естественный цвет, и кофе не плескалось, когда он пододвигал ко мне чашку, и в голосе появилась некоторая живинка.

— Что ты об этом думаешь? — спросил он.

Чем больше я думал, тем больше не нравилась мне ситуация, но я постарался не выказать своего беспокойства.

— Не знаю, что и думать. Если ты не ошибся… Может, она была жива?

— Исключено, — уверенно сказал он.

— Тогда, — я никак не мог сосредоточиться, — ну, тогда… Или за тобой кто-то следил… Или — это, пожалуй, ближе — автомобиль обнаружил милицейский патруль. Скорее всего, так оно и случилось.

— И что же теперь?

— Да ничего. Что тут можно сделать. Остается лишь ждать — ждать и надеяться. На то, что не удастся ухватить нити, связывающие тебя с ней.

— Нити? — повторил он. — Да нет никаких нитей!

— Не с улицы же ты ее привел, — съязвил я.

— Нет, конечно. Но нас действительно почти ничего не связывало. Случайное, можно сказать, знакомство. Произошло оно на презентации сборника о Никулине. Первая книга в серии «Великие москвичи». Презентация проводилась под эгидой мэрии, и публика собралась довольно-таки разношерстная. Она была в компании деловых людей — никого из них я не знаю. Кстати, нас представил друг другу твой приятель из «Новой». Ну этот… Бронский.

— Илья?

— Точно. Илья Бронский. После мы столкнулись с ней уже на выходе: не знаю, как случилось, но она отбилась от своих спутников, а так как в тот вечер почему-то была без машины, я предложил ее подвезти. Женщина — глаз не отведешь, и я решил, что неплохо бы сблизиться. Она все твердила, что замужем, что по горло занята, но, расставаясь, записала мой телефон. Обещала позвонить и через пару дней вправду позвонила. Потом были два-три чудесных вечера, здесь, у меня. А дальше — ничего: то ли она не могла, то ли не хотела продолжения. Хотя нет: однажды связалась со мной по телефону — ей нужен был один из наших подарочных альбомов, и я помог его приобрести. Вот и все. Вплоть до этого последнего звонка я ничего о ней не слышал.

— Странно все как-то, — сказал я. — Ты, кажется, произносил слово «прибежище»?

— Это она так сказала, — подтвердил он. — Но я не придал значения.

— Получается, ей надо было где-то затаиться, так? Скрыться? Пряталась она, что ли, от кого? И почему выбрала тебя?

— Вот-вот, именно потому, что считала, что здесь ее никто не разыщет. Самое что ни на есть потайное укрытие.

— И все-таки кто-то его обнаружил.

— Да-а… — потерянно протянул он и помрачнел.

— Вопрос в том — кто и как? И конечно — зачем? Хотя сейчас мы едва ли в чем-либо разберемся, будем только воду в ступе толочь. Единственное разумное решение — разъехаться, отдохнуть и продолжать жить, как жили. Время все прояснит или, на счастье, ничего не прояснит — если, разумеется, повезет. Это твой выбор, ты сделал его, пойдя на отчаянный — убежден: безрассудный! — акт. Дальше будет видно. Возникнут проблемы — если возникнут, — будем думать по мере их поступления.

Мы еще некоторое время посидели, вяло перебрасываясь словами, пытаясь отвлечься, расслабиться и как-то развеять тягостные впечатления прошедших часов, потом, выпив не одну чашку кофе, заперли окна и дверь и спустились к нашим машинам.

Рассветало.

Всю субботу я отлеживался. Пробудился где-то в три, побрился, приготовил омлет и кофе, потом прошелся до ближайшего ларька за сигаретами, вернулся и, включив телевизор, снова залег — уже на софе в гостиной, и долго валялся так в праздности — то подремывал, то рассеянно поглядывал на экран, не особо вникая в смысл сменяющихся сюжетов. Ночное возбуждение улеглось: бесформенная тревога еще копошилась в душе, но мне удалось мысленно отстраниться от происшедшего и оттеснить все на самые задворки сознания.

Вечером я позвонил Борису. Хотелось как-то успокоить его — я понимал, каково ему в одиночестве, но испытал подспудное облегчение, когда он отказался выбраться со мной в Дом журналистов и поужинать: «Да нет, что ты — куда мне в моем состоянии…» Потом я все совестил себя, укорял за эгоизм, и в покаяние решил наконец, что и сам никуда не поеду.

Утром я отправился в Раменское — надумал порадовать мать своим посещением. Обычно эти дачные вылазки не доставляли мне большого удовольствия. С мамой, конечно, повидаться хотелось, но, как правило, я заставал ее в окружении всевозможных гостей — сестер, кузин и кузенов, подружек, бывших сослуживцев — и не переставал изумляться, как много разного люду вьется вокруг моей общительной, не в меру — для ее семидесяти лет — энергичной старушки. Так и на этот раз вышло: из ее торопливых объятий я попал в руки двух своих стареньких тетушек и каких-то соседей по даче. Все долго и шумно выражали радость неожиданной встречей, засыпали меня множеством пустяшных вопросов и чрезвычайно важной информацией. «У Миши, помнишь его, внучка уже в этом году собирается в школу…» — «Иван Андреевич судится с банком…» — «А бедная Варенька ищет работу — фирма, где она служила, обанкротилась…» Потом мама угощала каким-то неимоверным пирогом с грибами и жаловалась, что я редко к ней выбираюсь, а ей так требуется мужская поддержка — вон и крыша на веранде прохудилась… Потом я играл в шахматы с соседом, а рядом, мешая, гомонили дамы, увлеченно обсуждая серьезные проблемы засолки овощей и еще какие-то кулинарные тонкости… Но эти докучные прежде обыденности неожиданно подействовали на меня благотворно: мир окончательно вернулся в привычное, устойчивое измерение.

И катя в город по загруженному Новорязанскому шоссе, я уже думал о случившемся как-то отрешенно, и все казалось не столь уж страшным. История, разумеется, скверная, но вероятность того, что продолжения не будет, представлялась довольно значительной — по крайней мере для нас, причастных к ней лишь случайно и вскользь.

На следующий день я был занят с самого утра. Едва вошел в свою каморку, положил кейс на изрядно потертый стол, распахнул окно, впустив бодрящий прохладный ветерок, как ввалился шеф и прямо с порога запустил привычную круговерть.

— Ты здесь? Вот и хорошо. Поезжай на Петровку. Пресс-конференция нового милицейского начальника. Первое явление народу.

— Это не моя епархия, — начал было я возражать, но он нетерпеливо поднял пухлую короткопалую руку:

— Больше некому. Гарин еще не вернулся из Самары — бог знает, с чего он там застрял! А Михайлов приболел. Дуй, дуй — времени в обрез. И сразу же возвращайся: Шапиро сейчас статью твою пытает, снимешь вопросы. Даем в следующий субботний номер.

Пресс-конференция обернулась скучным, тягучим убиением времени. Громадный, с нависающими над воротником одутловатыми щеками, новый начальник флегматично отчитал заготовленный текст: «Задача… Планируется… Предстоит… Намечено…» А затем битый час косноязычно, но ловко уклонялся от вопросов моих настырных коллег, изматывая всех беспрестанным «э-э-э» и откровенно опасаясь сболтнуть лишнего. Большее чем на десятистрочную заметку дело не тянуло, и, возвратившись в редакцию, я предложил шефу ограничиться сообщением информационных агентств.

— Жаль, — сказал он, приглаживая ежик черных волос и недовольно морща высокий покатый лоб. — Придется так и сделать. Побережем потенциал творческих кадров для чего-нибудь другого. А пока срочно займись статьей, Шапиро тебя заждался, как Ромео Джульетту.

Юмор был черным: изнуряющее сидение с нашим юрисконсультом требовало неимоверного терпения и выдержки. Долгих три часа — с перерывом на обед — я корпел над гранками, безжалостно исчерканными красным фломастером, а коренастый, невысокий крупноносый мужичок с добрыми карими глазами, почти лысый, лишь с несколькими седыми волосками на яйцевидном черепе, нависал надо мной и тыкал согнутым пальцем в строку: «Как можно такое утверждать безоговорочно? Не убедительно. Ну подумай сам!..» В умении находить уязвимые места ему не было равных, недаром в судейских кругах он высоко котировался как дотошный, въедливый юрист. Так что споря, кряхтя и возмущаясь, приходилось соглашаться и изыскивать приемлемые обороты и фразы, подчас переделывать целые абзацы, где-то смягчать утверждения вопросительными знаками, а где-то вообще убирать полюбившиеся куски текста.