— Не понимаю, о чем вы говорите. Я не правомочен обсуждать намерения и дела руководства. Вам лучше всего дождаться самого Вайсмана и задать эти вопросы ему лично.

— И когда он вернется?

— Не знаю, — холодно сказал он. — Звоните. — Но, очевидно, смекнув, что взял неоправданно резкий тон, выжал из себя улыбку и примирительно продолжил: — Поверьте, здесь, несомненно, все не так, как видится. Даже если — повторяю: если — приведенные вами факты и имели место, убежден, за ними ничего предосудительного не кроется. Это наши будни, обычные операции с ценными бумагами. У такого крупного банка, как наш, недругов — пруд пруди. Кто-то из них и подбрасывает вам липу. В расчете на присущее вам, журналистам, — не в обиду будь сказано — гипертрофированное воображение. — Он запнулся и издал нечто, смахивающее на смех. — Поверьте, вас вводят в заблуждение. Не знаю, откуда такая информация, но…

— Отсюда, — брякнул я, вклинившись. — Насколько мне известно, мои коллеги почерпнули ее из беседы с вашей сотрудницей. Тамарой Крачковой. Надеюсь, она не относится к недругам банка?

Это был экспромт — грубый, топорный и неожиданный для меня самого. Я уперся взглядом в его выразительные глаза. Они растерянно помигали, потом расширились и застыли в удивлении, а через миг — потемнели. На скулах проступили красноватые пятна: у некоторых людей лицо рдеет от смущения, у других так проявляется с натугой сдерживаемое душевное негодование. Он помотал головой и проворчал:

— Кое-кому следует напомнить о служебной этике. — Но враз спохватился и с сомнением заметил: — Что-то не верится. Тут какая-то ошибка. По-видимому, ее не так поняли.

— Это легко поправимо, — упрямо продолжал я гнуть свое. — Пригласите ее, и прямо сейчас обсудим.

— К сожалению, не выйдет, — возразил он. — Она тоже в командировке. В Казани — вместе с господином Вайсманом. Вернутся — обязательно обсудим. Я доложу начальству. Позвоните в конце следующей недели. Попытаюсь устроить вам встречу.

Теперь пришел мой черед изумляться. Я готов был биться об заклад, что Куликов говорил искренне. Но как это может быть? Я ни на миг не сомневался, что убийство сотрудницы уже вовлекло коллектив в изрядный переполох. Милиция, дознание, допросы и опросы: что знаете?.. когда в последний раз?.. с кем общалась?.. дела?.. связи?.. отношения?.. А господин Куликов — в неведении? И что-то лепечет про командировку? Или следствие еще не раскрутилось? Или пока не вышли на банк? Ерунда. Первое, с чего начинают копать в таких случаях, — прощупывают дом и работу. Чертовщина какая-то!

К господину Куликову, казалось, вернулось утраченное равновесие. Под конец встречи он снова стал воплощением любезности и даже попробовал было какими-то отвлеченными вопросами скрыть свое нетерпение меня спровадить. Но зато я его — это равновесие — заметно подрастерял и, без дальнейших проволочек, решил уважить человека, удовлетворив его невысказанное желание.

На меня нашло какое-то безразличие. Мысли колобродили в зыбкой непроницаемой взвеси. Я медленно в потоке машин катил по шоссе. Прожитый день представлялся неимоверно тяжелым и длинным. Мне все до чертиков надоело. Внутренний голос настойчиво подсовывал простое и единственно, пожалуй, верное решение: позвони Миле, поведай ей об исчезновении мужа, потом в понедельник помоги с оформлением заявления в милицию — и пусть все идет своей законной чередой без твоего дилетантского бессмысленного участия. Так будет действительно разумно и правильно, — твердил мне этот голос. Черт побери! Почему мы не всегда поступаем правильно?

Мила объявилась в понедельник утром. Всю субботу и воскресенье я подсознательно ждал этого звонка, обмирая от каждого треньканья телефона. И все-таки он застал меня врасплох.

Я только помолол кофе, ссыпал его в джезве и, еще пребывая в полудреме, снял трубку и облегченно вздохнул, услышав знакомый голос. Затем поразился непривычно холодному, почти ледяному приветствию и еще больше — последовавшему за ним вопросу:

— Он еще не вернулся, верно?

— Вернулся?.. — растерянно пробормотал я. — О чем ты?

— Не надо, — сказала она сухо. — Я тебя понимаю. Дружба, солидарность — и все такое. Только не надо больше. Я звонила Майе Гаевне. Калининград, срочный вызов — не лучшая, согласись, выдумка.

Я совершенно ошалел и только и нашелся выдавить из себя:

— Прости…

— Не надо, — повторила она снова, не позволив мне прибавить ни слова. — Не надо ничего больше придумывать.

— Это серьезно, Мила, — просипел я и откашлялся. — Он исчез. И я не знаю куда. Боюсь…

— И хорошо. Исчез — и ладно. И не бойся. Я тебя понимаю — неловко, друг все-таки.

— Подожди, Мила! — чуть ли не вскричал я. — Говорю тебе: это серьезно. Я не знаю, где его искать.

— Да-да, я поняла. Выходит, и ты не в курсе. А я-то думала, что у него от тебя нет никаких тайн. Разве он не изливал тебе душу? По ночам — когда оставался у тебя ночевать.

В голове у меня будто включился реостат — свет в сознании нарастал медленно-медленно. Постепенно до меня дошло, что мы говорим о разных вещах. Я удрученно сник и проговорил угрюмо:

— С самого Нового года мы очень редко виделись. Все больше перезванивались.

— Извини, — после тяжелой паузы продолжила она, — я не собиралась загонять тебя в ловушку. Ты, кажется, сказал: это — серьезно? Знаешь, я рада. В последнее время мы стали настолько чужими, ты даже не представляешь. Меня уже перестало волновать, где он пропадает, куда все время ездит. Все опостылело. И прежде всего — опостылело играть прилюдно в счастливое семейство. Какой-то муляж, внутри которого пусто и глухо. Сейчас только Олечка нас и связывает. Но ведь это тоже обман. Ради ребенка?.. Я по себе знаю, каково ребенку расти и жить во взрослом вранье. Недавно я предложила ему разойтись. И честное слово, рада, если он наконец решился.

— Да очнись ты, Мила! Послушай…

— Не надо, — в который раз сказала она. Голос звучал устало и бесчувственно. — Я тебе позвонила с одной лишь просьбой: передай ему, когда встретишь, что сейчас не нужно никаких объяснений. И приезжать не надо. Пусть оставит нас в покое и живет как хочет.

Раздался щелчок, потом частые гудки. Она положила — может, бросила? — трубку, оставив меня в полном разброде мыслей и чувств. Минуту-другую я разглядывал телефон и колебался, но потом раздраженно махнул рукой и не стал перезванивать.

Я долго отходил от тягостного разговора. Сидел на кухне, пил кофе, не чувствуя вкуса, курил сигарету за сигаретой. И все перелопачивал мутноватый осадок в голове. Мне не нравился этот новый оборот, определенно не нравился. Что-то в моих представлениях стало разлаживаться. Обрушившиеся на меня сведения сдвигали перспективу, вписывали исчезновение Бориса в более широкий, чем мыслилось, контекст, в самый раз мне сейчас, конечно, только недоставало дополнительных перипетий. Я чертыхнулся и с тоскливой усмешкой подумал, что слишком часто стал всуе поминать черта — не накликать бы, если уже не накликал.

Нахлынувшие сомнения несколько расхолодили меня. И потребовалось усилие, чтобы встряхнуться и в какой-то степени овладеть собой.

Я взглянул на часы. Около девяти, звонить Гринько еще рано. Перебравшись в гостиную, я прилег на софу и снова взялся за унесенный из издательства коричневый блокнот. Накануне я дважды тщательно его обследовал, но ничего примечательного не обнаружил. Сейчас я уже не рассчитывал на удачу — так, для порядка, решил еще раз пролистать, прежде чем окончательно отставить. Сосредоточиться не удавалось, да я особо и не старался, предшествующие потуги вселили беспросветный скепсис: пожалуй, легче поймать мифическую черную кошку в темной комнате, чем за эдаким множеством женских имен угадать неведомую подругу Крачковой. Чувствуя себя дурак-дураком, я прощупывал взглядом чужие, ничего мне не говорящие фамилии. Под некоторыми размещались краткие пояснения: «научный редактор», «переводчица с французского», «сектор эстетики». Но большинство не сопровождалось никакими пометами. Учреждения и организации я проскакивал, не задерживаясь, — все эти «Вагриусы», НИИ, Фонды и прочее ничего подсказать не могли. Пустое занятие, свербило в голове, абсолютно пустое. Мало ли где таится искомая запись, да и существует ли эта подруга вообще — вариант, о котором думать не хотелось, но полностью исключить из закоулков мысли не получалось.