Подрулив к обочине, я остановился, вынул из кейса мобильник и записную книжку и, отыскав номер, позвонил. Да, доложили мне, Боровец на месте, будет до пяти. На любезное предложение позвать ее к телефону я только поблагодарил и отключился.

До пяти я решил воспользоваться случаем и заняться запущенными хозяйственными делами. Перекусив в какой-то забегаловке, прошвырнулся по магазинам, запасся разной снедью для дома; заскочил в химчистку и получил наконец свой залежавшийся там плащ; потом около часа провел в автосервисе — до сих пор все было недосуг сменить масло в двигателе и коробке передач.

В половине пятого я уже был в районе телебашни на Шаболовке. Свернув на Шухова и поспрашав пару раз, не доезжая до Мытной, в глубине жилого массива разыскал старое шестиэтажное здание, украшенное с фасада множеством вывесок разных цветов и габаритов. Угрюмый вахтер сухо направил меня на третий этаж.

Перед дверью в слабо освещенный коридор я налетел на лохматую девицу в джинсовом костюме и осведомился, где найти Боровец. Она на бегу махнула рукой куда-то влево и промурлыкала:

— Последняя комната… Третий стол у стены справа.

Входить я не собирался. Лишь заглянул в огромное помещение, почти зал, обежал взглядом вереницу компьютеров и письменных столов и задержал глаза на третьем справа. Зафиксировался склонившийся над бумагами приятный профиль загорелого лица, красиво уложенные темно-каштановые волосы, коротко подстриженные, с искусно загнутым вперед — к тонкой брови — кокетливым локоном, классический точеный нос, чуть полноватые перламутровые губы. На ней была легкая белая блузка с пышным кружевным воротником, а значит, выходя, она наденет поверх что-то еще. Но как бы то ни было, я не сомневался, что смогу ее распознать.

На улице было уже сумеречно. Я полубоком уселся на переднее сиденье автомобиля, закурил и принялся ждать, то и дело поглядывая в приотворенную дверцу. И действительно, узнал тотчас же, едва Боровец появилась в проеме подъезда. Хотя перед тем дважды ошибался, делая ложную стойку на похожие женские головки.

Она задержалась в дверях, переговариваясь с кем-то из товарок. Я вышел из машины. Сразу же отметил, что она гораздо выше, чем показалось мне на первый взгляд. Но было бы чему удивляться, видел-то я ее только сидящей. Добрая половина роста — очевидно, за метр семьдесят — приходилась на длиннющие ноги поразительно красивой формы. Привлекательная дамочка, сказал я про себя. Но когда она пошла, у меня внутри вдруг захолонуло. Это были не шаги, это была поступь. Всплыла избитая сказочная метафора «выступает, будто пава». Необыкновенная посадка головы и шеи, потрясающая прямая осанка, подчеркнутая зауженным пиджаком стройная талия зрелой женщины… Я засмотрелся и застыл как вкопанный.

Я преграждал ей дорогу. Она поймала мой взгляд, и по мелькнувшему в глазах недовольству я понял, что меня сейчас осадят. Поспешив упредить, я шагнул навстречу и торопливо произнес:

— Ради бога, извините. Но мне очень нужно с вами поговорить.

— Со мной? — В густом и сочном голосе сквозило явное недоверие.

— С вами, — подтвердил я. — Вы ведь Наталья Михайловна?

Она кивнула и, не промолвив больше ни слова, выжидательно вскинула брови.

— Вам знаком человек по имени Борис Аркин?

— Кажется, нет.

— Пожалуйста, вспомните, — попросил. — Это очень важно. Некогда ваша подруга Тамара Крачкова оставила ему телефон для связи. Ваш телефон.

— А-а, — протянула она, — было такое, помню. А в чем дело, простите?

— Борис — мой друг, — объяснил я. — Вот уже пятый день, как он бесследно исчез. Мы опрашиваем всех его родных и знакомых. И пока тщетно — никаких концов. Как в воду канул.

— Но я-то чем могу помочь? — искренне удивилась она. — Я ведь его не знаю. За все время он только раз и позвонил, что-то срочно передал для Тамары. Кажется, прошлой осенью. И ничего больше.

— Понимаю, — разочарованно сказал я. — Наверное, глупо. Но все — и дома, и на службе в таком отчаянии, что хватаешься за любую соломинку. Перед исчезновением он зачем-то разыскивал Тамару. И обмолвился, что намерен позвонить вам.

— Нет, — покачала она головой, — не звонил. — И резонно добавила: — Почему бы вам не поговорить с ней самой?

— В том-то и дело, что ее сейчас нет в Москве.

— Простите, но я действительно ничем не в силах помочь. С Тамарой… — Она замялась. — Ну, в общем, наши отношения несколько разладились. Я с ней давно не общалась.

Вот и здесь клин, подумал я. Еще одна дверка захлопнулась. Огорченно развел руками и проговорил вслух:

— Жаль.

— Мне тоже жаль. Хотелось бы помочь, но…

Показалось ли, или в ее глазах действительно затеплилось сочувствие. Я глядел в них, стараясь определить цвет: то ли коричневый с зеленоватым отливом, то ли зеленый с коричневыми вкраплениями. Странный, прежде не виданный мной оттенок. Разговор был явно исчерпан, полагалось извиниться и распроститься, но я еще раз заглянул в эти завораживающие глаза и пробормотал, едва ли сознавая, что говорю:

— Тогда, быть может, я вам смогу помочь.

— Как это? — изумилась она.

— Вижу, вы без машины… Я охотно подброшу вас, куда нужно.

Она попытала меня своими престранными глазами, и очевидно, я выдержал испытание на благонадежность, потому что перламутровые губки раздвинулись в легкой улыбке и вымолвили:

— Что ж, принимается. Спасибо.

Я обрадовался и засуетился, как мальчишка, торопливо распахнул дверцу, усадил ее, обежал машину и устроился за рулем.

— Только это будет далековато, — мило предупредила она, когда я повернул ключ зажигания.

— Хоть на край света, — глупо отозвался я.

— Так далеко не надо, — засмеялась она. — Всего лишь на Ленинградский проспект. Чуть-чуть за «Соколом».

— Вы домой? — спросил я и, спохватившись, что едва не выдал своей излишней осведомленности, добавил поспешно: — Или куда?

— Домой, — кивнула она. — Но вам не кажется, что пора бы и представиться?

— Ox, — повинился я, — простите.

Я назвал себя и коротко поведал, кто я и чем занимаюсь. Она слегка наклонила голову и наискось стрельнула любопытствующим взглядом.

— Интересно. До сих пор среди близких мне знакомых журналистов не числилось.

— Рад хоть бы в чем-то быть первым, — неуклюже пошутил я и тотчас же постарался затушить невольную двусмысленность: — И очень был бы рад считаться впредь вашим близким знакомым.

— И жить торопится, — улыбаясь, напевно проговорила она, — и чувствовать спешит…

— Точно, — засмеялся я. — Это про меня.

Мы достигли Большого Каменного моста и застряли в пробке. Сгустились сумерки. Я только сейчас заметил, что кругом горят фонари, и спешно включил габаритки. Она что-то сказала — про ранние августовские вечера, про лето, которое, к сожалению, кончается. Но я почти не слушал ее. Я прислушивался к чему-то в себе и пытался разобраться в том странно приподнятом расположении духа, в котором пребывал. Потом до меня дошло, что мы оба молчим. Я кашлянул и виновато сказал:

— Извините, задумался.

— Ничего, — душевно улыбнулась она. — Вы, наверно, очень переживаете, да? Из-за своего друга?

— Да, — пробормотал я и смутился: стыдно было признаться, но о Борисе я сейчас совершенно не думал.

— Расскажите мне о нем, — попросила она.

— Не теперь, — возразил я. — Как-нибудь в другой обстановке. — И тут же, будто подвигнутый внезапной идеей, набрался духу и выплеснул то, что давно уже подспудно торкалось в мыслях: — А в самом деле, почему бы нам не посидеть в другой, более уютной обстановке. И познакомиться поближе.

— Что это значит? — От меня не укрылись настороженные интонации в ее приглушенном вопросе.

Я пояснил, придав голосу ненавязчивую прозаичность и деловитость:

— Мы недалеко от Дома журналистов. Что, если я приглашу вас поужинать со мной? Хотя, извините, вас, очевидно, ждут…

Мне показалось, что она заколебалась. Потом нарушила недолгое молчание и ответила обнадеживающе неопределенно: