Куркакан, прекрасно угадывая настроение молодого охотника, готовился к большой «беседе» с духами. Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, обратив лицо к деревянным человечкам и воздев руки к небу. Лишь судорожно вздрагивали сморщенные веки, прикрытые засаленными кистями, и быстро-быстро шевелились тонкие губы.

Казалось, этому бормотанью не будет конца, как стону болотной выпи. И тем более неожиданным было дальнейшее. Куркакан взмахнул руками — юрта потонула во мраке. Дуванча вздрогнул, оглянулся вокруг: беззвучная ночь. Он лишь успел услышать, как что-то плюхнулось в очаг и поглотило его. Солнечный луч так же бесследно исчез.

Слышно, как бьется собственное сердце. Ночь без звука и дыхания. Так продолжалось долго. Потом вдруг в углу ухнул филин, крикнула сова. И снова — гробовая тишина.

Дуванча хорошо знал, что в стойбище найдется не один человек, который с большим мастерством передает голоса тайги. Но в этой юрте они действовали жутко. Он весь напрягся, стараясь увидеть Куркакана, однако тщетно: тот растворился.

Снова те же жуткие звуки:

— Ууу-ххх!

— Фубу.

Откуда-то подал свой голос ястреб, прострекотал полусонный бекас, простонала выпь, снова пугающее уханье — и тишина. Мурашки снуют по спине, голове, рукам. Ночь продолжалась. Послышалось тоненькое пение комара и замерло. Потом комар запел снова, на этот раз громче, настойчивее. К нему присоединился второй, третий. И вскоре сплошная комариная песнь завладела миром. Достигнув самого высокого накала, она неожиданно оборвалась уханьем филина. Ему тотчас откликнулась сова. Выпь перекликнулась с бекасом и ястребом... Голоса ночи переплетались, крепли — и вот уже единой песней звенит ночная тайга. Она завладевает душой и телом. Уже нет сил уйти от нее. Кажется, птицы порхают, проносятся где-то вверху, над головой шумят и свистят их крылья...

И вдруг в этой кромешной тьме проглянул огонек. Дуванча протер глаза, перевел дух. Тишина, запах спирта. Робкий огонек очага. Куркакан? Где он? И Куркакан предстал перед ним. Нет, это был даже не Куркакан, а голубая и прозрачная, как волны Гуликана, его тень. Очаг внезапно полыхнул синеватым пламенем, и сияние неба, льда и воды охватило юрту! Куркакан стоял как изваяние. Удар бубна — и он сорвался с места. Завертелся, заметался возле очага. Пел, плакал и грохотал бубен, метался Куркакан, то голубым, то кроваво-красным светом вспыхивал очаг. Музыка и пляска все нарастали. Дуванче казалось, что он бежит вперед. Бежит все быстрее и быстрее. У него перехватывает дыхание, сердце уже не стучит, а трепещет, но он не может остановиться. Он несется все с большой скоростью. Несется так, что слова Куркакана едва успевают за ним.

— Русские... сын Луксана... дочь Тэндэ... Горе. Горе. Голод! Голод. Пусть уйдет. Уйдет. Куркакан слышит ваш голос. Слышит...

Трижды прозвучала звонкая трель жаворонка, Дуванча пришел в себя.

Утро. В дымоход, где мирно покачивается пучок ветоши, заглядывал солнечный луч, рассыпая ласковый свет. Чуть тлел очаг, пахло спиртом и керосином. Куркакан, уронив голову на грудь, сидел на белоснежной шкуре. Вид у него был, как после большой гонки. Дуванча с невольным благоговением всматривался в его лицо.

Куркакан заговорил тихо, по-прежнему не поднимая глаз:

— Когда из сопок уходит солнце — в них приходит ночь, когда из сердца уходит уважение к духам — оно становится куском обгорелого дерева. Зачем здесь человек с черным сердцем?

Дуванча ничего не ответил. После того, что он пережил, он уже был во власти силы, которая не подчинялась ему. Слова Куркакана он принимал как должное: духи узнали, что и должны были узнать.

А Куркакан тихим голосом продолжал:

— Духи говорят, что они послали стрелу в дочь Тэндэ и она должна была умереть потому, что сын Луксана показал тропу русским в Анугли. Да, дочь Тэндэ могла умереть. Как умер за свою дочь Гасан. Хозяин-Гасан перестал уважать духов — они отняли у него жизнь. Да, они хотели послать смерть и дочери Тэндэ, но они услышали голос сына Луксана, когда он сказал, что сделает, как велят духи. Поэтому они не захотели отнять у него дочь Тэндэ. Она может жить, если сын Луксана сделает, как обещал послушным Куркакана. Настал день — русские идут в Анугли. Они несут горе. Они стирают с земли следы отцов, матерей... И тот, кто подарил им приносящего счастье...

Дальше Дуванча плохо слышал Куркакана. Мысли неслись, путались. Куркакан знает все. Да, обо всем ему сказали духи. Даже о том, что жива Урен, — ведь об этом не знал никто в междуречье, кроме Тэндэ и Аюра! Знает, что он оставил своего приносящего счастье...

— Вот Угли! — Герасим остановился на гривке, стащил с головы шапку, огляделся. — Вот тот голец, червонный. В тумане. Утром вспыхнет свечой. Сполохнет всю тайгу и опять укроется. Один раз распахивается. Зато все вокруг другу жизню получает...

Герасим говорил тихо, с волнением. И это чувство передавалось его спутникам, которые в торжественном молчании стояли перед лицом величественной природы — один со скрещенными на груди руками, другой, заломив их за голову. Голец-исполин величаво возвышался, казалось, над всем миром. Густые облака, как живые существа, вились над ним, тщательно кутая его в непроницаемую вуаль. Будто какие-то злые силы старательно укрывали его, боясь, что исполин предстанет во всем своем гордом могуществе — затопит тайгу лучезарным светом...

Именно такой смысл придавали этому чудному зрелищу глуховатые слова Герасима.

— Может, когда-нибудь он совсем отряхнет с себя их, как шелуху. Может быть, на тыщи верст полыхнет. Какая тогда будет тайга? Глянуть бы... — Герасим скомкал шапку, зашагал к дереву под обрывом. Здесь постоял в раздумье, склонился, поднял позеленевшую гильзу. — Здесь. Здесь началась новая жизня Гераськи... Но пошли. Спустимся в ключ — отабаримся. Чайку сгоношим. Ташеланского.

Герасим подмигнул Дагбе, легко и быстро зашагал вниз. За ним, как резвый лончак, ринулся Дагба, на ходу приговаривая:

— Не узнать стало Гераську. Чай ташеланский полюбил, подмигивает Дагбашке, как невесте. Вроде новый дыгыл надел на себя Гераська? — Дагба остановился, вопросительно посмотрел в глаза Силина. Тот подошел, молча взял его руку, крепко сжал.

— Утро встречает Герасим...

Место для табора Герасим облюбовал сразу под гривкой, по соседству с густым ельником, саженях в тридцати от скал.

— Здесь и остановимся. Ключ рядом. Дрова. И вон голец, как на ладони. Любуйся утром, сколь хошь, — заключил он, сбрасывая котомку.

— А барак где строить будем? — поинтересовался Дагба.

— Барак? А на кой он нам, барак? Хозяин пущай сам строит. Нам не к чему переводить время. — Заметив недоумение на лице парня, Герасим улыбнулся одними глазами. — Вари чай, браток. Покруче. А мы дров сготовим...

Вечером Семен был уже на переправе. Обошел берег, с помощью Буртукана отыскивая следы русских. Но вокруг было исхожено все вдоль и поперек. Пес метался, скулил, смотрел на хозяина, как бы спрашивая:

«Здесь оставили следы множество унтов, какой же тебе нужен, хозяин?»

Семен еще раз обошел покинутый берег, остановился в раздумье. На берегу много маленьких куч пепла, костры горели не больше одной ночи. А люди с прииска как раз и ушли на следующий день. А здесь костер горел долго. Почему? Они ждали, когда Гуликан уйдет на свое место. Их было трое — постелей из веток три. Один из них сильно большой: Павел! Когда они ушли отсюда?.. Пепел холодный, но пушистый. Ночная роса не падала на него, земля под ним еще сухая и теплая. Они перешли Гуликан сегодняшним утром. Завтра они будут в Ануглях.

— Завтра мы увидим Павла, Буртукан! — воскликнул Семен. Но пес нюхал землю и вдруг, взвизгнув, бросился к реке. Подбежав к двум приземистым лиственницам, что стояли рядышком на отшибе, склонив густые ветви над водой, залаял. Семен поспешил к нему. Только теперь он увидел то, что заставило его осмотреть мирный берег другими глазами. Над головой между деревьями был сооружен настил из четырех тонких елочек, только что срубленных, крапленных смолой. На нем лежала знакомая соболья шапка, со свалявшимся, замытым песком мехом. Рядом с ней — нож в ножнах с тяжелой рукояткой из рога.