Вскоре дождь перестал, туча умчалась дальше. До рассвета оставалось много времени. Можно было вздремнуть, но спать не хотелось. Мошка звонким роем носилась над головой, лезла в глаза, забивалась в уши и за ворот. Рядом лениво ворочался Гуликан. В кочках натужно стонала болотная выпь.

Под тревожный крик ночной птицы Дуванча снова и снова возвращался к тому, что не давало покоя. Это были не воспоминания, а размышления — тяжелая борьба. События дней вставали перед глазами, рождая вереницу вопросов и ответов.

...Большой праздник. Веселые люди. Смеющиеся лица. Радостные голоса. Урен. В ее глазах задумчивая улыбка. Гулкие удары бубнов, и... зловещий стон тетивы. Никто не видел, откуда вылетела стрела! Все смотрели на Урен. А он, Дуванча, ничего не видел, кроме ее глаз. Даже когда она упала на его руки. Стрелу увидел после. Совсем маленькая и черная, как уголь, она злобно впилась в грудь Урен. Кто ее послал? Духи?!

«Духи научились ставить самостреляющие луки в юртах, как охотник на тропе зверя», — слышится насмешливый голос Аюра.

Да, луки-самострелы умеет ставить каждый охотник. Но кто слышал, чтобы их ставили духи?.. А кто скажет, что видел лук? Никто. А кто имеет черные стрелы? Никто. Зачем охотнику пачкать свои стрелы сожженным соком белостволой, чем замазывают швы на лодках?! Духи! Они любят все подобное цвету ночи — так говорят старые люди. Они посылают черную болезнь, посылают огонь, который превращает человека в кусок обгорелого дерева. Они посылают горе, и на лицах людей пропадает свет солнца...

Почему они хотели отнять жизнь у дочери Тэндэ? Почему?! Она отдала душу Миколке. Она имеет русское имя!

«Тэндэ и Тимофей, Аюр и Лешка — одно и то же. Разве мы стали другими?..»

«Послушные Куркакану говорят: она может стать женой лишь равного ей... Горе, слезы!..»

«А кто равен ей? Елкина палка, Перфил, сын Гасана!

Она уйдет в юрту этого жирного. Так хочет Куркакан и хозяин, а не духи!..»

«Она стала женой по обычаю Миколки. Этого никогда не видели сопки! Послушные Куркакану шлют горе. Горе!..»

«Духи рассердились? Но креститель мог сделать ее женой жирного Перфила! Ведь в тот день лицо Гасана говорило об этом. Что тогда могли сделать духи?! Что мог сказать Куркакан? Что?! Духи всегда посылают горе тем, кто нарушит обычай своих отцов. Дуванча дал крестителю выстричь макушку. Он сделал так, как сказал Аюр. Но он вернет имя русским вместе со своей стрелой — так он сказал тем, кто должен его слушать! Он показал русским тропу в Анугли. Он мог рассердить духов. Но почему они послали стрелу не в него? Почему?!»

Очень трудно стряхнуть с себя мрачный сон. Кажется, что вот уже проснулся, начал соображать, понимать и ощущать мир, и вдруг снова впадаешь в тяжелый кошмар. Что-то подобное происходило и в душе Дуванчи. Сознание, отравленное со дня рождения, прояснялось медленно, как небо в дни затяжного ненастья.

Дуванча очнулся, ощутив внезапно наступившую тишину. Так бывает, когда погруженный в раздумье человек вдруг замечает, что в комнате установилась непривычная тишина: оказывается, перестали тикать часы. Не сразу он понял, что в кочках перестала стонать выпь, ослепленная первым лучом дня.

Ночь неторопливо отступала. От сопки ползла бледная полоса, вытягивая за собой облако. Озеро задышало туманом, который долго полз по воде, будто набирая разбег, затем потянулся вверх, расползаясь над поляной. В таких же дымных клубах ворочался Гуликан.

«Мокрый дым не даст увидеть панты», — озабоченно подумал Дуванча.

Он опустился на колени, сдвинул влажные ветви в кучу, уселся, прислонившись спиной к мокрой кочке. Все это он проделал с большой осторожностью, почти бесшумно. Тотчас тревожное рявканье гурана разорвало утреннюю тишину. Его нельзя было увидеть, он прятался в наплыве тумана, но голос и стук копыт отчетливо указывали его путь. Еще долго сопки повторяли отрывистый лай. Затем над поляной снова нависла тишина.

Озеро дышало все обильнее. Перед глазами ползла сплошная сивая масса. Усиливающийся ветерок со стороны Гуликана подбрасывал новые пышные хлопья. Почти не оставалось надежды, что туман рассеется до восхода.

Дуванча не заметил, как подкрался сон. Он задремал в том положении, как и сидел, подогнув ноги. Когда открыл глаза, небо алело. Над умытой зеленью ползли обрывки тумана, точно запоздалые птицы торопливо покидали ночлег. Но поляна была безмолвной. Только у перелеска паслась одинокая коза. И сегодня пантач не пришел. Отыскать изюбра в сопках почти невозможно в дневное время, а тем более скрасть на ружейный выстрел. Лишь в большую жару, какая бывает в тайге в середине лета, зверь выходит на мочилище[21], спасаясь от злого паута... Дуванча просидел на озере пять ночей. Сколько еще придется просидеть: ночь, две, три?..

Юноша решил не уходить с солонцов, пока солнце не оторвется от сопок. Лежал, наблюдая, как жаркое пламя расплескивается по небу, слушал радостную песню жаворонка.

Внезапно над озером послышался ровный всплеск больших крыльев. Дуванча поднял голову и улыбнулся. Вдоль озера летела пара лебедей. Они летели совсем низко от воды, вытянув длинные шеи и неторопливо взмахивая белоснежными крыльями. Не первый раз ему приходится видеть лебедей в тайге, но они всегда радуют его. Может быть, его радует гордая сила этих могучих птиц, а может быть, они своим цветом походят на родные гольцы...

Лебеди поравнялись с сидкой и перекликнулись, что Дуванча понял так: «Наши глаза видят охотника, его руки не сделают нам зла. Только не надо мешать ему караулить панты. Они нужны для Урен». Птицы спокойно продолжали свой путь. Дуванча провожал их улыбкой... Но вдруг лицо его преобразилось. Он замер. Глаза загорелись. Рука привычно коснулась винтовки. Почти на самом конце озера стоял пантач. Изюбр стоял неподвижно, подняв острую морду. Наконец он зарылся мордой в траву. Дуванча ждал напрасно, зверь продолжал объедать сочную зелень, время от времени поднимая голову и прислушиваясь. Видно, что-то насторожило его, и он не шел к лакомым солонцам.

Солнце проглянуло краешком глаза, грозясь затопить сидку лучами. Однако Дуванча выжидал. Он не боялся промаха. Надо было дать зверю успокоиться. Не сводя глаз с изюбра, он взял ружье наизготовку, снял курок с предохранителя. И уже не соблюдая никакой осторожности, вскочил на ноги. Изюбр поднял голову, но было поздно. Он метнулся вверх и рухнул на передние ноги еще до того, как сопок коснулось эхо выстрела.

Обивая густую росу и проваливаясь между кочками, Дуванча подошел к зверю, осторожно срезал панты. Отростки были уже большие, светло-коричневого цвета. Время, когда рога имеют полную силу, уходило, но в них еще было достаточно целебного сока. Он бережно завернул панты в кусок мягкой кожи, стянул ремешком. Освежеванную тушу с помощью стяга столкнул в воду, чтобы уберечь от порчи.

На солонцах Дуванчу больше ничего не задерживало.

Семен уже подошел к юрте отца, когда неожиданно Назар рванулся, крутнулся волчком, и в руках Семена осталась одна куртка. Назар мелькнул мимо юрты и растворился в сумерках. Семен опешил. Пока успел что-либо сообразить, с реки раздался голос Аюра:

— Елкина палка! Луна свалила на меня дьявола Куркакана!.. Назар?!

Семен бросился к отцу:

— Держи его!

Однако в этом не было никакой нужды. Назар и не помышлял убегать. Ноги его словно приросли к мокрой траве. Он был потрясен.

— Другой проглоченный Гуликаном? Может, я сплю? — прошептал перепуганный насмерть парень. Но, почувствовав, что его хватают за руку, рванулся.

— В моих руках осталась твоя куртка. Если теперь твои унты задумают прыгать, у меня останется рука, — заверил Семен, тяжело отдуваясь.

Над ухом раздался недоумевающий голос Аюра:

— Семен? Клянусь иконой Чудотвора я шапкой Нифошки. Что я вижу?

— Сейчас услышишь все. Идем в юрту.

Семен двинулся к жилью, крепко сжимая руку Назара. Тот не сопротивлялся, послушно брел рядом.