— Чем же он был плох, на ваш взгляд?

— Скучный человек.

Епископ помялся.

— Я не люблю об этом рассказывать, но у меня был брат, и он погиб, потому что любил рисковать, — так вот мне кажется, он рисковал жизнью, борясь со скукой.

— Сколько ему было лет?

— Семнадцать.

— Не рановато ли он начал скучать?

— Вовсе нет, напротив, с годами все становится увлекательней. Возьмите хотя бы случай с этим конем и этим голубем. Я думаю, если бы у брата хватило терпения подождать, ему со временем стало бы интереснее жить. Видите ли, в то время, когда случилось несчастье, он больше не мог мириться с природой собственного мышления, ибо мыслил плоско, шаблонно. С годами он научился бы думать иначе.

— Вы считаете, что самоубийство смертный грех?

— Не стоит об этом, хорошо? Вы не замерзли? Ах, но как же я рад, что нас осенила мысль о голубке.

— Как вы раздариваете свои удачные мысли. Это вас она осенила.

— Скажите пожалуйста! А у вас зоркий глаз. Надо, пожалуй, смахнуть пыль с гетр.

— Он для того рисковал жизнью, чтобы вернуть себе остроту ощущений?

— Я был тогда молод, но думаю, да — надеялся вновь почувствовать вкус к жизни, рискуя ею. Он играл в так называемую русскую рулетку, то есть перебегал через улицу прямо под колесами летящей кареты. Сегодня многие находят, что эта история колоритна. Он нарочно сошел на мостовую, когда прямо на него неслась карета. Вы, я думаю, так не делали? Когда решили разойтись с мужем?

— Может быть, лучше спросить — когда решила выйти замуж?

— Разумеется, незавидная доля — иметь дело с такими людьми, как ваш муж, для которых твое отступление — не признание собственной несостоятельности, а тактический маневр. Я говорю сейчас не о вашей натуре, а о положении, в котором вы оказались. Интересно, удастся ли мне достойно написать биографию благородного коня? Вообще говоря, это возможно. Вспомним Джорджа Стабса — разве его анатомическим рисункам с изображением сов и так далее не присуще благородство?

— Но от вас ждут не этого.

— Вот потому это тоже будет бунт, хоть и на скромный манер. Нельзя же нам с вами вечно сидеть в знак протеста на Трафальгарской площади.

Епископ потрепал жеребца по холке, огладил ему ребра, и они двинулись к дому.

— Весь лоск потерял, — сказал епископ о коне, — и глаза потухли. — У самого епископа от обуревающих его идей глаза возбужденно поблескивали в свете, который падал из окна конюшни. — Жаль, что вы не хотите гулять у нас с собаками, а впрочем, я понимаю, что вы не со всяким человеком готовы водить знакомство. — Спохватясь, что сказал чепуху, он поднял девушку на руки и понес через грязь. — На всякий случай, чтобы не запачкался ваш наряд, — сказал он.

— Какое слово хорошее, — сказала она. — Это я только сегодня, а так сто лет не ношу ничего, кроме джинсов.

— Джинсы мне тоже нравятся.

— Гетры язычников, — сказала Риджуэй.

— Во всяком случае, для Трафальгарской площади они хороши. Так же, впрочем, как для пикников, занятий живописью и чистки конюшен.

— Вот вы говорили, что бунт иногда может быть оправдан. А можно ли когда бы то ни было найти оправдание войне?

— А вы как считаете? — сказал епископ, он все еще нес ее на руках, спотыкаясь о булыжники, видно было, как жадно он ждет от нее ответа.

— Такой, как война против нацизма, по-моему, можно. А крестовым походам, думаю, — нет.

— И я так думаю. Вот когда речь идет о независимости Индии или об Ольстере — тогда это трудный вопрос. Не зариться бы людям на чужое, вот с чего надо начать.

Через неделю голубя заменили приветливой голубкой. Жеребец прекратил голодовку и блестяще выступил на скачках. В популярных газетах с неодобрением писали о епископах, которые держат скаковых лошадей, тем более таких, которые побеждают на скачках. В серьезной газетной хронике коротко сообщалось, что епископ отдал свой выигрыш в пользу Черной Африки. Епископ все-таки написал о своем коне, и написал замечательно. Риджуэй ненадолго попала в тюрьму за участие в новой, но уже более бурной демонстрации в защиту Родезии, — перед этим она узнала от соседки по сидячей демонстрации, немолодой либералки из Родезии, как у них в стране расправляются с черными диссидентами: нескольких нашли мертвыми в полутораметровой камере, где их несколько дней продержали без воды. На потолке камеры отпечатались их следы — очевидно, так велика была у узников потребность ходить, хоть где-нибудь. Один из заключенных, обмакнув палец в грязь, вывел на стене неровными печатными буквами: "ПРИВЕТ НА ВОЛЮ". Надпись сделал человек, которого либералка, после того как сама освоила сечуану, научила писать по-английски.

Риджуэй снова и снова приходили на память епископ, конюшенный двор, конь, голубь, темный вечер и ощущение собственной тяжести, когда старик поднимал ее на руки.

— Вы противник насилия? — спросила она, когда он нес ее через двор. — Я — пацифистка.

Епископ остановился, чтобы легче было сосредоточиться.

— Вообще говоря, я сам пацифист. И все-таки бывают случаи, когда насилие — единственный способ явить в конечном счете милосердие. Трудность в том, чтоб установить с определенностью, кто замышляет насилие и способно ли оно породить милосердное общество. Партизанские движения ведутся большей частью слишком беспорядочно. — Девушка спадала у него с рук, как будто он нес подвенечное платье, залубеневшее от времени.

— Что это, ваша лопатка или ремешок от моих часов? — спросил епископ. — В любом случае вам, наверное, больно. Еще минута, и мы будем у лестницы. Увы, я теперь хожу с девушками на руках не так резво, как прежде.

— Вам не тяжело? — спросила она.

— Нисколько. Просто меня увлекала наша беседа. Я как-то не обратил внимания, какая вы легонькая, — некрасиво с моей стороны, правда? Но со стариками бывает, знаете. Направишь все мысли в одну точку, а остальное упустишь. Великое благодеяние — старость. Столько времени высвобождается.

Идет передача

— Привет-привет. Встречайте день улыбкой. И пусть господь вам пошлет еще много счастливых лет, — провозгласил мистер Росситер в радиостудии в 7.30 утра. — Мистер Главный распорядитель, соедините меня с нашим первым гостем. Кто этот счастливец?

— Линда, бабуля сейчас будет выступать по радио вместе с мистером Росситером. Доедай-ка побыстрей яичницу. Событие-то какое! — сказала миссис Слоткин, прижимая к уху трубку.

— Вы в эфире, бабуля. Извините, я пока не знаю, как вас зовут, — сказал мистер Росситер.

— Сделайте погромче, Линда. Хочется себя послушать, — сказала миссис Слоткин, в волнении перекрывая голос мистера Росситера.

— Я говорю, вы в эфире, — сказал мистер Росситер.

— Ой, вы меня напугали, прямо язык отнялся!

— Вы меня слышите? Что за шум там у вас?

— Оркестр играет на улице.

— Может быть, закроете окно?

— Виновата, не догадалась.

— Голубушка, я вас совсем не слышу. Как вы там, все в порядке?

— Да, все хорошо. И на здоровье грех жаловаться, а уж в такой день — подавно. С вами поговорить — все равно как побывать на уроке. Очень мне по душе, как вы обходитесь с людьми.

— Вы хорошо настроили приемник? А то эхо мешает.

— Я говорю, мне по душе, как вы указываете людям на их ошибки.

— Да-да, конечно. Так вас, голубушка, как зовут? И с чем вы к нам обращаетесь?

— Я — миссис Слоткин-старшая. Сына и невестки нет в живых, и я осталась с внучкой, Линдой, живем в хорошеньком доме на колесах, а обращаюсь я к вам, потому что мне одиноко.

— Сделайте звук потише, голубушка. Я слышу свое эхо, а вас совсем не слышу. Перекрываю вас.

— Линда, слышишь, что сказал мистер Росситер? Расскажи-ка, почему ты так нарядилась в будни?

— Сегодня особенный день, — сказала Линда. — Сегодня ты выступаешь по радио.