— Нагрубил без всякой причины, — сказал Гэвин, продолжая сидеть в машине.

— Сью поймет.

— Не уверен.

Она не нарушила возникшего молчания в надежде, что он сделает это сам, вздохнет и скажет: надо завтра позвонить по телефону и извиниться; или просто скажет, что подождет в машине, пока няня спустится вниз. Но до нее не донеслось ни звука, ни вздоха.

— Ты же можешь вернуться, — спокойно сказала она наконец, — и попросить извинения, После того как отвезешь няню домой.

Он ничего не ответил. Сидел, хмуро уставившись на баранку. Ей показалось, что он несколько раз отрицательно покачал головой. Впрочем, она не была в этом уверена. Потом сказал:

— Да, пожалуй, я съезжу.

Они вышли из машины и зашагали рядом по недлинной мощеной дорожке к дому. Она сказала, что ей сейчас больше всего хочется выпить чаю, и тут же подумала, как тускло это прозвучало.

— Я скучная, Гэвин? — спросила она шепотом, чтобы не услышала няня. И тут самообладание покинуло ее на мгновение. — Я скучная, да? — снова спросила она — на этот раз уже громко, уже не заботясь о том, слышит ее няня или нет.

— Вовсе ты не скучная, детка. Конечно, нет.

— Но раз я не захотела остаться? Не захотела ложиться в постель с другими мужчинами?

— Ах, не глупи, Полли. Это они все скучные, а не ты, любимая. Все, все до единого.

Он обнял ее и стал целовать, и она знала, что он верит тому, что говорит. Он верил, что она не пала под жестоким натиском возраста, как Райдеры и как он сам. И в какой-то мере Полли понимала это тоже: ведь она не раз замечала, что из них четверых меньше других поддалась воздействию предместья. Она видела все окружающее ее притворство, но сама притворяться не могла. Всякий раз, входя с компанией в местный кабачок Тонино, она понимала, что местный Тонино — это просто подделка, итальянская мистификация, по сравнению с подлинным Тонино на Греческой улице. И она понимала, что вечеринка, на которой они только что побывали, — убогое, нечистоплотное сборище. И если Гэвин с упоением говорит о какой-нибудь тысяча первой удачной рекламе мыла, то особенно восторгаться тут нечему. И она знала цену предместью — всем этим "вольво" и "воксхоллам", всем этим мощеным дорожкам в садиках без оград, всем его проспектам и авеню, и еще неокрепшим деревцам, и играм, которые тут были в ходу.

— Все в порядке, Полли? — сказал Гэвин, продолжая держать ее в объятиях; голос его звучал нежно.

— Ну конечно. — Ей хотелось еще раз поблагодарить его и объяснить, как ей дорого то, что он уважает ее чувства и держит ее сторону. Ей хотелось попросить его не возвращаться к Райдерам, не извиняться, но она не могла принудить себя к этому, боясь показаться глупой наседкой.

— Ну конечно, все хорошо, — повторила она.

В гостиной няня проснулась и объявила, что ребятишки — чистое золото.

— Хоть бы раз кто захныкал, миссис Диллард.

— Я отвезу вас домой, — сказал Гэвин.

— Да ведь это жуть как далеко.

— Вы не виноваты, что мы живем в таком захолустье.

— Я буду вам ужасно признательна, сэр.

Полли расплатилась с ней и снова спросила, как ее зовут, — она уже позабыла. Девушка сказала, что ее зовут Ханна Маккарти. Она дала Полли свой телефон — на случай, если когда-нибудь Эстрелла опять не сможет прийти. Ей совсем нетрудно будет приехать, хоть и далеко, сказала она.

Когда они уехали, Полли пошла на кухню и приготовила себе чай. Поставила чайник и чашку с блюдечком на поднос и поднялась в спальню. А Полли все та же, что была, скажут они про нее — ее муж и ее приятельница, — лежа в объятиях друг друга. Они будут вместе восхищаться ею и вместе мучиться чувством вины и раскаянием. Но только они будут заблуждаться, думая, что она все та же.

Она разделась и легла в постель. Предместье таково, каково оно есть, и она — в скорлупе своего среднего возраста — тоже: она не сетовала, потому что глупо сетовать, когда ты сыта, одета и у тебя удобное жилье, когда дети твои окружены заботой и теплом, когда тебя любят и проявляют к тебе уважение. Нельзя же вечно плакать от злости или громко сокрушаться о себе и о людях. Нельзя кидаться с кулаками, словно ты все еще в детском саду сестер Саммерс в Патни. Или беспричинно хохотать на диво всем официантам в "Рице" — хохотать просто потому, что тебе весело.

Лежа в постели, она налила себе чай и подумала, что все случившееся сегодня вечером — как и то, что, вероятно, происходит сейчас, — разумно и, быть может, даже справедливо. Она отвергла предложение, которое ей претит; Гэвин стал на ее сторону и доказал, что уважает ее чувства, и его неверность — это, по-видимому, то, на что он в свою очередь получил теперь право. В своей успокоенности, которая пришла к ней с годами, она воспринимала все именно так. И с этим ничего уже нельзя было поделать.

Так вот в чем оно — мое падение, сказала она себе. Но теперь это звучало как-то глупо.

В памяти Майкла не сохранилось воспоминания о тех днях, когда отец жил дома. Сколько Майкл себя помнил, они с матерью всегда жили в тесной, захламленной квартирке, хотя мать и старалась, как могла. А отец приезжал каждую субботу и забирал Майкла к себе. Майклу запомнился синий автомобиль, а потом зеленоватый. Самый же последний был белый — "альфа-ромео".

Субботний день с отцом венчал собой неделю. Дом отца в отличие от их квартирки был просторен и устлан красивыми коврами. И там жила Джиллиан, папина жена, которая, казалось, никогда не суетилась, улыбалась и всюду поспевала. Улыбка у нее была спокойная, легкая, совсем как ее платья. А голос негромкий и вселявший уверенность. Майкл просто не мог себе представить, чтобы голос Джиллиан вдруг стал визгливым, или плачущим, или злым, или вообще как-то некрасиво сорвался. Это был очень приятный голос, как и сама Джиллиан.

У отца и Джиллиан были две маленькие дочки-близнецы шести лет, на два года младше Майкла. Все они жили неподалеку от Хейзлмира, в наполовину кирпичном, наполовину бревенчатом доме, в красивой лесной местности. Поездка туда из Лондона каждое субботнее утро занимала больше часа, но Майклу это никогда не надоедало, а на обратном пути он чаще всего дремал. В доме была комната, которую отец и Джиллиан отвели специально для Майкла, и близнецам не разрешалось входить туда в его отсутствие. Там на встроенном в стену откидном столе у него была игрушечная кольцевая железная дорога.

Именно там, в этом доме, как-то после полудня в одну из суббот Майкл впервые услышал от отца об Элтон-Грейндже. Отец сказал:

— А ведь тебе без малого девять лет. Пора, старик, пора.

Элтон-Грейндж была частная подготовительная школа в Уилтшире, которую в свое время посещал отец Майкла. Отец упоминал о ней в разговоре не раз, так же как мать, но в представлении Майкла все это связывалось с каким-то очень отдаленным будущим и с Рэдли — учебным заведением, которое его отец тоже посещал. Майкл, конечно, понимал, что он не будет всю жизнь торчать в подготовительной школе в Хаммерсмите, и принимал как должное, что он покинет ее вместе со всем классом, когда ему исполнится одиннадцать. Именно так и говорила мать, хотя Майкл не совсем отчетливо помнил этот разговор. Однако все обернулось по-другому.

— Ты поступишь туда в сентябре, — сказал отец, и вопрос был решен.

— О мой дорогой, — пролепетала мать, когда все приготовления подошли к концу. — О Майкл, я буду очень скучать по тебе!

Плату за обучение взял на себя отец и пообещал давать и на карманные расходы — даже больше того, что будет давать мать.

— Тебе там понравится, — заверил Майкла отец.

— Да, да, тебе очень понравится, — подтвердила и мать.

Она была невысокая женщина — пять футов, четыре дюйма, — круглолицая, с пухлыми щечками, ручками и ножками, и при всем том не лишена миловидности: мягкие черты лица, светло-голубые глаза, нерезко очерченный, безвольный рот, светлые пушистые волосы. Руки у нее всегда были теплые — словно через них излучалось тепло души. А глаза частенько бывали на мокром месте, хотя она не раз признавалась, что это глупо — плакать так, по каждому пустяку. К тому же она любила поболтать, и, когда переставала следить за собой, ее могло "понести" — эту свою слабость она тоже нередко называла дуростью. "Чокнутая дамочка", — говаривала она, когда Майкл был еще малышом, шутливо высмеивая две свои маленькие странности, от которых никак не могла избавиться.