Дрогнули его ресницы, а в следующее мгновение он открыл глаза. Рывком сел, тряхнул головой, отбрасывая упавшую на лоб прядь — как козленок, отгоняющий слепней… Потянулся к одежде, достал что-то — это был найденный во время сбора хвороста древесный корень. Осторожно дотронулась до его находки. «Поющее древо». Оно лежало между их ладонями и пело. Значит, Волк тоже слышит неведомую для многих песнь. Волк… Враг рода моего и мой враг. Возлюбленный, обретенный на радость и горе…
Он тем временем достал завернутые в тряпицу лепешки — те, что она дала ему в дорогу. У родника поели, и лепешки показались слаще праздничных пряников. После он принялся что-то выстругивать из него, поглядывая на Эйки. Журчал родник, щебетали птицы, — будто не было под небом разоренных войной селений, обращенных в прах и пепел городов, потухших навеки очагов и погасших глаз, будто не бежала впереди чужих полчищ свирепая волчица с обагренной кровью мордой, вой двуногих отпрысков которой вселял ужас в людские души…
Но сквозь черное облако смерти пробился к ней ясный свет его взгляда: на ладони Волка лежала птица, вырезанная им из поющего древа. Он протянул ее Эйки, а когда она взяла, стукнул себя кулаком в грудь:
— Гэрг!
Гэрг. Волк. Так кричали его соплеменники, увидев Одноглазого. Значит, надо назвать ему свое имя…
— Эйки, — и показала на птицу.
Волк смотрел, не понимая, и Эйки прутиком нарисовала на земле раскинутые крылья и повторила свое имя. Глаза его радостно блеснули.
Потом она легонько коснулась пальцами зажившего шрама у него на груди, и пришел черед Волка рисовать то, что он не мог поведать словами: костер и фигурки вокруг, в руках одной из них — тлеющая головня. Затем, оторвавшись от рисунка, ткнул рукой в одну сторону, в другую. Схватился за грудь и вопросительно посмотрел на нее: ну как, поняла?
Чего ж было не понять. Стало быть, такие у них испытания — вроде тех, что устраивали им в мадане, только они искали коренья и травы, а он должен был увернуться от головни. Потянулась губами к следу от ожога, поцеловала, и в это мгновение рядом раздался шум крыльев. Эйки подняла голову и, увидев мамину птицу, вскочила с криком: «Та кама амаки!» Птица, подлетев, закружила над их головами, вслед за первой появилась вторая, и Волк улыбался, радуясь тому, что они не улетают.
Но не может земное блаженство длиться вечно… Качнулись вдали кусты, и показались полные ужаса глаза глядящего на них Чагалги. Он все видел! Он приведет с собой людей! А Волк один. Они убьют его. Забьют камнями, а если камней поблизости не окажется — будут рвать ненавистного чужака руками, зубами…
Накатила черная волна, и нечем стало дышать: кромешная тьма кругом, и даже крик о помощи не вырвется, замрет на губах, потому что некому помочь, никто не спасет. Из мрака наплывали распяленные в крике рты обезумевших женщин, камни в их руках…
Придя в себя, Эйки увидела, что лежит на земле. Волк крепко обнимал ее, полные тревоги глаза ничего не замечали вокруг. А если бы пришли его убивать? Цепляясь за Волка, она встала и показала на доспехи: надень. Он не двинулся с места. Эйки сама подняла их, пальцами ощутив глубокую вмятину на одной из пластин. Как страшен удар, оставляющий такой след… А сколько их было и сколько будет еще! Не выпуская доспехов из рук, уткнулась головой в его плечо. Он обнял ее, но холодное железо разделило их. Молча надела на него доспехи, затянула ремешки, застегнула пояс, — и он стоит перед ней, готовый к новым походам. Война — вот невеста его и жена.
Силясь подавить рвущееся из груди рыдание, прижала руки к серебряным крыльям. Память о матери. Ее талисман. Мгновение — и мамина птица лежит на раскрытой ладони. Еще мгновение, — и она парит на его закованной в броню груди. Да хранит тебя дыхание моря. Да хранит тебя вечное небо. Да хранит тебя Белоликая. И любовь моя…
«Иди».
ИДИ ЖЕ. ИДИ.
Волк уходил, озаренный светом закатного солнца. И вдруг остановился. Сердце Эйки замерло: не оборачивайся! Только не оборачивайся…
Он надел шлем. Солнце блеснуло на нем. И в тот же миг Волк обернулся. Долгим взглядом окинул ее, словно хотел навсегда запомнить такой: темные волосы — точно крылья испуганной птицы, тоска и отчаяние во взгляде. Что ты наделал, Волк! Зачем оглянулся…
Он постоял немного. Поднял вверх руку, сжал в кулак, коснулся лба. Прощальный взгляд, прощальный отблеск солнца на шлеме… И погасло все. Тьма упала на мир.
Почему я не могу застыть, обратиться в скалу, на веки вечные замерев в ожидании того, кто не придет никогда? Никогда… Удушливый запах храмовых курений бил в ноздри, слух терзал плач жриц по мертвому богу:
«Камнем стало сердце мое…
Камнем стало тело мое!»
Не разбирая дороги, Эйки брела, покуда не услышала негромкое журчание. Холодок пробежал по телу, от ужаса высохли слезы, и она увидела: тускло светилась во мраке белая скала, и струились по ней два потока, дробясь о камни. Белоликая…
Сжавшись в комок, ничком упала она на землю. И когда лежала без сил, без движения, явилось ей страшное видение: грязные глыбы льда и снега громоздились на том месте, где недавно стояло родное селение. Холодный ветер бесновался и выл над ледяной пустыней…
В чувство ее привел свет утренней зари, но чем ярче разгорался день, тем сильнее становился объявший душу ужас: давно, в прошлой жизни, женщина по имени Нэкэ учила ее молиться божественной Деве, прося уберечь от дыхания белого змея. Сейчас Эйки чувствовала его в зябко дрожащем воздухе. Надо предупредить своих. Предупредить, пока не поздно. А тело горит, как в огне. Перед глазами — багровые сполохи, будто неведомая сила разбила плавающий в сизом дыму пожарищ солнечный диск на мелкие осколки. Дым стелется над землей. Языки пламени лижут высохшие от жары стволы деревьев. Трещат сухие сучья, вскипает вода в озерах. Небо пылает, и мечется в огне ослепшая птица с опаленными крыльями. Где ты, любимый! Спаси…
Голос… Чей это голос? Отец восстал из мертвых, собрав выбеленные дождями и ветрами кости, и пришел темными ночными дорогами к родному порогу? Но почему один, где Ничил? Или Йару прибежал поиграть? Подожди, Йару. Я сейчас. Камни впиваются в босые ступни… Надо дойти до родника… Холодная вода остудит иссушающий жар… Холодная? Она горячая…. Горячая, как хлещущая из раны кровь…
Из тьмы возникли и надвинулись на нее лица женщин с мертвыми глазами. Почему у них мертвые глаза? Сквозь крики и стоны пробиваются слова черного проклятья: «Бездна пусть поглотит тебя, отродье чужеземной шлюхи! Пусть выжжет тебя изнутри поганое волчье семя! Пусть падальщики склюют твое грязное тело!»
Плевков в лицо Эйки не почувствовала. Дикий вой мертвых женщин оглушил ее. От полетевших следом камней она не уворачивалась. Больно не было. Дали бы сказать… А из пересохшего горла вырывался лишь хрип, распухшие губы еле шевелились:
— Уходите… Уходите отсюда. Дыханье белого змея близко. Уходите. Здесь нельзя оставаться…
Харбасан. Жена Ничила. С ненавистью глядит на нее, прижимая к груди ребенка. Эйки качнулась к ней, — она отшатнулась, заслонив собой дитя.
— Уходи… Спаси его… и себя…
Протянула руку: не убедили слова — может, убедит прикосновение. Она отшатнулась снова, и у нее были мертвые глаза.
Метались вокруг в безумной пляске оскаленные ненавистью рты. Вот-вот защелкают клыками, разорвут. Разорвут? Пусть. Тогда уйдет эта боль, погаснет жгучий огонь…
«Шлюха! Отродье шлюхи! Убогого она спасать побежала! Перед волками расстилаться… Что, ублажили они тебя? Так мы добавим!»
Это не они. У них мертвые глаза…
«Все, хватит! Не троньте ее! Убьете, — кто будет хоронить эту падаль! Пусть убирается прочь и подохнет в лесу. Там ей место, в волчьей яме!»
…С трудом разлепила она веки. Рядом не было никого, а над головой сияли звезды. Звезды днем? Значит, уже ночь…
Тело немилосердно ломило. Приподнявшись, огляделась. Она на Белой скале? Какая неведомая сила забросила ее сюда? Эйки подползла к краю и в ужасе зажмурилась. Белый змей… Он побывал здесь. Сошедшие со склонов гор ледяные исполины, ведомые его холодной яростью, обрушились на каменных великанов, пробудив их от векового сна, смяли, разворотили и разметали по всей округе, но и сами оказались сокрушены, размолоты, раздавлены, похоронив под собой все живое. Явью стало видение… Ветер трепал ее волосы и стонал над погибшим селением.
