Наличие Юрика привносило особые оттенки в отношение к Леониду Юрьевичу. Этот недосягаемый по своей признанной значимости и представимому кругу общения человек был несчастлив, причем несчастлив не в силу каких-то (за семью печатями) совершаемых смещений в высших политических пластах, но просто — несчастлив, несчастлив несчастьем, которое дается человеку не в силу его положения, характера занятий, образа жизни, особенностей натуры, но просто выпадает по воле судьбы, как единственная в колоде карта: могло достаться любому другому, но досталось именно ему. Он заслуживал сочувствия людей, произносивших его имя шепотом. Люди, которым приходилось запрокидывать голову, чтобы определить его место на небосклоне, не желали бы поменяться с ним судьбой. Статуя наливалась теплом тела и под бронзой слышалось сердцебиение.

(Полтора десятилетия спустя, в начале шестидесятых я вспомню давно забытого Юрика, когда прочитаю в газете официальное соболезнование тов. Такому-то Л.Ю. В связи с преждевременной кончиной его сына после продолжительной, тяжелой болезни.)

Мой сосед по комнате Эрик Крынкин поведал мне со слов какого-то всезнающего украинского волейболиста, что Юрик на самом деле взятый Леонидом Юрьевичем на воспитание сын его друга, знаменитого героя гражданской войны Щорса (еще со школьных лет зацепилась в памяти песня о Щорсе: «голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по степной траве»). Во время немецкой оккупации Юрик сражался в партизанском отряде, был ранен, попал в плен, но своих не выдал. Мифотворчество, как известно, не обременяет себя дружбой ни с логикой, ни с хронологией. Я, впрочем, не спорил. Юрик, Леонид Юрьевич, маршал Чойболсан, конечно, вызывали во мне любопытство, но лишь самое беглое — мимоходом. Нечто совсем иное сделало мою жизнь на Взморье значимой и волнующей...

Светлым балтийским вечером я увидел Асю.

Мы с Эриком неторопливо брели по узкой улочке, которая вела к пансионату какого-то спортивного общества. По вечерам в пансионате показывали иностранные фильмы, не шедшие в кинотеатрах. Ленты были из немецких фильмофондов. Перед началом самой картины на экране появлялись титры: «Этот фильм взят в качестве трофея...». Головокружительные опасные приключения, безумная любовь с препятствиями, скачки, быстрая и точная стрельба, не прицеливаясь, благородные герои с мужественными, правильными лицами сверхчеловеков, самоотверженные героини, скорые на расправу стальные кулаки, тоска в светлых прозрачных глазах и грустные песенки «Прощай, Джонни» и «Прощай, Лили»... Возле пансионата находилась хорошая пивная, там мы познакомились с девушкой Верой, которая мне понравилась. У Веры были серые глаза и длинный тонкий нос; Эрик говорил, что нос у Веры окунается в пену за пять минут до того, как она поднесет кружку к губам.

Ася сидела у отворенного окна и читала. Окно было на втором этаже. Участок небольшой, маленькая дачка располагалась в нескольких шагах от проезжей части. Эрик первый заметил Асю и толкнул меня локтем: «Смотри, какой портрет». И правда, в четырехугольной раме окна, на темном фоне заполнивших комнату сумерек девушка в белой блузе, склонившаяся над книгой, казалась помещенным над улицей живописным полотном. Мы остановились и принялись смотреть на нее. Она, конечно, заметила это, но продолжала делать вид, что читает, и не поднимала глаз от книги. «Что это вы такое интересное читаете?» — спросил я. «Братьев Карамазовых», — девушка, заложив пальцем страницу, показала небольшой томик в коричневом переплете, — точь-в-точь такое дореволюционное собрание сочинений (послереволюционного издания «архискверный», по обозначению вождя революции, классик в ту пору вроде бы еще не удостоился) имелось и у нас дома. «Ну, это по твоей части», — Эрик снова толкнул меня локтем, побуждая к действию. «Может, вместе почитаем?» — с улыбочкой, стараясь быть наглым, предложил я. «Поднимайся, — сказала девушка. — Там внизу открыто». Эрик в третий раз толкнул меня локтем: «Ну, давай. Я потом расскажу, что в кино было. Вере привет передать?» История была не по мне. Стесняясь, ругая себя, но вместе страшась утратить в сторонних глазах (еще почти и не накопившееся во мне) мужское достоинство, главное же, разгоряченный постоянным желанием любви и надеждой познать ее до конца, я надавил на ручку калитки.

Внизу на террасе оказалась еще одна женщина, тоже молодая, но заведомо старшие той, что разговаривала со мной из окна. Она сидела в кресле под неярко светившим торшером. Белый купальный халат, надетый на ней, был распахнут — женщина кормила лежавшего у нее на коленях ребенка. Помогая ему не захлебываться, она зажимала двумя длинными с ярким маникюром пальцами белую дополна налитую молоком грудь. Возле кресла на низком столике стояла пишущая машинка — черная, канцелярская, с длинной кареткой. «Ты к Асе? — спросила женщина (так я узнал имя). — Вот, по лестнице». Узкая лестница прямо с террасы вела на второй этаж.

Я поднялся по лестнице и нерешительно остановился было перед дверью прежде чем постучать. Но в этот момент дверь приотворилась, Ася крепко взяла меня за руку и рывком втащила в комнату. Прямо на пороге мы начали целоваться и целовались долго, не произнося ни слова и, кажется, не переводя дыхания. Ася, приподнявшись на носки, плотно притиснулась ко мне, но при этом крепко сжимала в ладошках мои запястья. Наконец она отпустила мои руки, быстро отстранилась от меня. «Это меня один мальчишка научил целоваться, — объяснила она. — Мы были вместе на подготовительных курсах. Вообще-то он мне не нравился. Но, знаешь, в моем возрасте надо уже уметь. Правда?» Она была совсем маленькая. Черные, коротко постриженные волосы, яркие черные глаза. «Потом ты скажешь кому-нибудь, что один мальчишка, который тебе не нравился, научил тебя целоваться, с другим, который тебе тоже не нравился, ты проверила, как у тебя получается...» Голос у меня совсем сел от волнения. «Нет, ты мне сразу понравился. Поэтому я тебя и позвала. Но ты ведь не целоваться пришел, это я тебя развращаю. Ты Достоевского пришел читать». Она засмеялась. «Стемнело уже», — я слегка откашлялся. «А, может, тебе ни до какого Достоевского дела нет? Может, просто хитрил, — чтобы позвали?». Она удивительно хорошо смеялась — как будто вдруг обрела долгожданное счастье. «Всё равно молодец!» Она подошла ко мне, поднялась на носки, быстро, даже деловито поцеловала меня в губы. «Да что ты там стоишь, на пороге? Садись же. Вон стул у окна. А я на раскладушку. Тебе на раскладушку нельзя: раскладушка у меня совсем хилая. И вообще. Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Да, и еще Достоевский — читал ты его все-таки?»

Я читал Достоевского всю минувшую зиму. В курсе литературы XIX-го века, который преподавали нам в институте, такого писателя, можно сказать, не значилось. Правда, во вводной, обзорной лекции наш увенчанный цветастой тюбетейкой профессор Д. недолго и без всякого интереса к тому, что говорит, напомнил в нескольких общих фразах о разрыве Достоевского с передовой общественной мыслью, о реакционной, упаднической концепции темной природы человека, о проповеди теократии, искажающих его сочинения, и просил нас, если будем читать эти сочинения (на его маленьком морщинистом лице появилась недовольная гримаса), очищать правду, объективно в них выраженную, от всего, что делало автора пленником старого мира. Но читать и очищать было вроде бы и необязательно — в экзаменационные билеты оказался включен всего один вопрос: «Работа тов. В.В.Ермилова об ошибках в мировоззрении Достоевского». Это был тот самый В.В.Ермилов, про которого Маяковский особо пометил в предсмертном письме, что с ним не доругался. Теперь он стал официальным толкователем трудных классиков — Гоголя и Достоевского.

«Ну, как, идет?» — спросил однажды на лекции Сережа Соболев, заметив прихваченный мной из дому коричневый томик.

«Непросто», — признался я.

«Да, его страсть — как плен: мучает, страшит, не отпускает. Он видится мне каким-то загадочным, неуемным экспериментатором. Не откладывая, скорей, немедля ухватить, вывернуть наизнанку, обнаружить эту мучительную тайну человеческой души. Сыплет что-то в реторту, в колбу заливает, разжигает спиртовку, соединяет трубки... Мало?.. Давай — что тут есть еще?.. Чайник? Давай чайник. Велосипедный насос? Давай насос... Главное — продолжение эксперимента. Непрерывное движение... Эх, написать бы...»