«Будешь профессором — напишешь, — перебила его Жанна. — А пока Д. тебе по Салтыкову-Щедрину дал тему».

«Да, — сказал я, — наша тюбетейка Федора Михайловича, похоже, не жалует».

«Еще как жалует! — горячо отозвался Сережа. — Еще как жалует! Он в свое время за Федора Михайловича с самим наркомом Луначарским полез в драку. С Горьким спорил. Ну, и пострадал, конечно. Пелестрадал (Сережа вспомнил косноязычное словцо Каренина и засмеялся). Теперь сидит тихо и голосует за.»

«Видишь, какая у меня грудь маленькая, — сказала Ася. — Никакого лифчика не надо».

Груди у нее и в самом деле были крошечные, она разрешала мне целовать их сквозь блузку.

Мы целовались уже несколько часов, ласки наши были незамысловаты и робки; едва я смелел, Ася меня останавливала; но тела наши полнились острым, единственным владеющим нами желанием, и само это не находившее простейшего исхода желание было счастьем.

Какое-то время снизу, с террасы, доносился стрекот пишущей машинки, потом она умолкла; за окном окончательно стемнело, но ненадолго, скоро на фоне бледнеющего неба снова проявились силуэты сосен.

Сознание того, что наступает утро и с ним минута расставания придала мне решимости, но Ася удерживала мои руки в своих маленьких ладошках.

«Слушай, — сказала она, — я решила стать твоей женой». Её глаза счастливо сияли.

«Ну, вот и хорошо», — сказал я, стараясь высвободить руки.

«Чтобы все время вместе, не разлучаясь. — Она еще крепче сжала мои запястья. — У нас родится мальчик, сын...»

«И мы назовем его Эраст», — я злился.

«Мы назовем его Саул».

«Это еще что такое?»

«Это имя моего брата».

«А где он, брат? Тоже здесь живет?»

«Нет. Его здесь нет. Совсем нет».

Она отпустила мои руки.

Где-то внизу заплакал ребенок.

«Пойдем искупаемся? — предложил я. — Сейчас самое купанье. Вода — обжигает».

«Не могу. Только не сердись, ладно? Ане на работу надо. А я с ребенком».

Я вспомнил белую, тяжелую грудь женщины.

«Как же ты будешь его кормить — с твоей грудью?»

Она засмеялась: «Изловчусь как-нибудь».

Мы поцеловались, но во мне уже не было желания, которое всю ночь властвовало надо нами; в Асином поцелуе я тоже почувствовал отрешенность, заботу наступающего дня.

«Ты загляни, если мимо пойдешь», — попросила Ася.

«Я люблю тебя», — сказал я.

Не заходя в корпус, я направился прямо к морю. Эрик был уже на пляже.

«А ты припозднился, — весело приветствовал он меня. — Ну, как?»

«В порядке»...

Все две недели, что оставались мне на Взморье, я всякий вечер после ужина уходил к Асе. Весь день Ася хозяйничала — стирала пеленки, гладила, кормила ребенка, готовила; Аня приезжала с работы электричкой в девятнадцать сорок пять. Сестры не были похожи одна на другую. «Аня у нас красивая — просто Дина Дурбин», — говорила Ася. В самом деле, что-то в лице старшей сестры напоминало облик прославленной кинозвезды, незадолго до войны допущенной на советский экран: мягкие правильные черты лица, каштановые (так представлялось на черно-белом полотне) волосы до плеч, прекрасное сложение; конечно, грудь у нее была, наверно, побольше, чем у американки, но ведь Дина, когда мы видели ее, пела, танцевала, любила, а не кормила ребенка после долгого рабочего дня. Ребенка звали Давид — имя отца Аси и Ани, которого, объяснила Ася, тоже «совсем не было». Как и матери.

Иногда я пил с ними чай. В магазине на Взморье продавалось особенное, сухое, несладкое печенье, которого не было в Москве; я приносил пачку, другую такого печенья, и мы намазывали его душистым клубничным вареньем, которое варила Ася. Когда после чая мы целовались в ее светелке, губы у нее были сладкие и пахли клубникой.

Мы мучались отчаянно. Прикосновения наши были всё откровеннее, но Ася по-прежнему даже блузку не расстегивала.

«Если сейчас всё произойдет, потом будет скучно», — говорила она.

«Но ведь потом это всё равно произойдет?»

«Тогда мы будем вместе, и у нас будет еще какое-нибудь потом. А сейчас после этого никакого потом уже не остается»...

Однажды мы запутались в объятиях и оказались на полу.

«Ну, возьми меня насильно, если хочешь», — изнемогая, предложила Ася.

Но я не посмел.

«Я хочу, чтобы ты сама».

Страх в любви не советчик.

«Ты в море совсем не купаешься?» — спросил я Асю.

«Редко. Всё некогда. Вы, курортники, ходите к морю как по делу. А мы, здешние, бегаем между делом. Большая разница. Курортник приедет на три недели — Господи, вот оно, море! Считает дни по пальцам. Дождь, холод, непогода — только бы не пропустить. Если не сейчас, то когда еще придется! А у нас море всегда тут. Всё кажется, еще успеем. И — не успеваем».

В субботу она сказала:

«Завтра Аня дома, я весь день свободна. Хочешь, попрошу Канскиса, чтобы покатал нас на своей яхте?»

«Кто этот Канскис? Который целоваться тебя учил?»

Ася радостно засмеялась:

«Старик один. Бывший моряк. Знакомый. Еще родителей наших... А ты — ревнивый. За тебя страшно замуж идти»...

Яхта оказалась обычной моторной лодкой с поставленным на ней, кажется, больше для вида, парусом. Впрочем, и в плавание мы пустились не по морю, а по неширокой реке Лиелупе. Зато Канскис оказался моряк хоть куда. Как в приключенческом романе. Высокий, жилистый, с узким красным обветренным лицом, изрезанным глубокими морщинами, и большими красными руками, далеко выступающими из коротковатых рукавов парусиновой куртки. Под курткой у него была тельняшка. На голове — видавшая виды капитанская фуражка с почерневшей золотой кокардой.

Канскис устроился на корме, у руля, Ася напротив него, я — на носу, за спиной у Аси. Ася, к моему удивлению, сняла платье и осталась в купальнике; я смотрел на ее худенькую, не тронутую загаром спину, на обтянутые красным купальником маленькие крепкие ягодицы.

Канскис плотнее натиснул на голову фуражку, рывком шнурка завел мотор, и нам навстречу, справа и слева, поплыли сверкающие на солнце зеленые луга, — не помню подробно, что там еще было по берегам, возможно, что-то тогда казалось интересным, возможно, и лугов-то не было, — нет, все-таки были, и непременно с ярко желтевшими в зелени травы одуванчиками или лютиками, — впрочем, были, не были, какая разница, геологическая эра времени миновала с того дня; ныне в пространстве моей стариковской памяти — неторопливая река с просвечивающим у берега желтоватым дном, зеленые луга, одуванчики, старик в капитанской фуражке на седой голове, Асина спина, белеющая в просторном вырезе купального костюма. Время от времени Ася поворачивается ко мне: «Правда, хорошо?» — не то спрашивает, не то убежденно говорит она; глаза у нее счастливые.

«Моя фамилия — Кан, — сердито кричит мне с кормы старик. — Но в Балтии я — Канскис. Кое-кому хотелось, чтобы я скис. Но Кан не скис!»

Он что-то делает у себя на корме то с мотором, то с парусом (я ни тогда ничего не понимал в кораблевождении, ни теперь, в поздней старости, не понимаю: чему-чему, а этому жизнь не научила). Я замечаю, что у старика, на его огромных красных руках, ногти короткие и неровные, будто обломанные.

«Это кто? — кивая на меня, так же громко и сердито кричит он Асе. — Твой муж?»

«Пока еще не муж, — смеется Ася. — Потом будет муж».

«Потом на свете не бывает, — кричит старик. — Есть только сейчас. Потом может вообще ничего не быть. Ты-то уж должна была это выучить. Я спрашиваю, кто он тебе сейчас».

«Сейчас я откладываю его на потом», — веселится Ася. Она поворачивает ко мне голову, в глазах у нее золотом одуванчиков светится радость.

«Ты, я вижу, из тех, кто отодвигает вкусненькое на край тарелки, чтобы слопать под конец. — Канскис, похоже, сердится всерьез. — Но никто не знает, закончит ли он обед. На потом! А ты уверена, что, пока ты, отложив вкусную котлетку, разделываешься с какой-нибудь паршивой тушеной морковью, не войдет кельнер и не унесет твою тарелку? Будущее время — это грамматика. А жизнь — это настоящее время. Слепой крот копает землю и думает, что строит свое будущее. Но тут приходит солдат с острой лопатой и начинает рыть окоп. И одним разом выбрасывает из земли и крота, и его будущее. Нас хорошо этому научили там, где был я и были твои родители. Когда на шаг впереди стоит автоматчик, а на шаг позади лежит убитый, начинаешь-таки соображать, что жизнь это только сейчас...»