«Ну, это еще не резон ложиться в постель. Люди годами проверяют свои чувства. Мы с отцом Сергея четыре года до женитьбы встречались без этого — ничего, вытерпели. Создали хорошую, крепкую семью».

Она сидела напротив, не опираясь на спинку стула, прямая, плечи развернуты, как у балерины.

«Когда началась война, мне было тридцать пять. Муж с войны не вернулся. И я решила, что моя жизнь будет полностью принадлежать одному Сергею».

Диктор кончил читать, по радио стали передавать музыку, что-то классическое, знакомое, Жанна никак не могла вспомнить что.

«Сергей — мальчик незаурядный, вы сами знаете. Сталинский стипендиат. Его уже в аспирантуру приглашают. Обещают большое будущее. А какое будущее, если сейчас жена, ребенок...»

«Ребенка не будет».

«Почему вы так уверены? Или Сергей — не первый у вас?»

В ее голосе Жанне послышалась ревность.

«У меня жених был, погиб на фронте».

«Простите. Не хотела вас обидеть».

Сережина мама молча смотрела куда-то мимо, через Жаннино плечо.

«Я, наверно, пойду, — сказала Жанна. — У нас в общежитии строго».

«Что вы, куда! Сергей расстроится. Я рада, что вы меня поняли. Если вы действительно любите Сергея, вы должны помочь мне избавить его от ненужных забот».

Слышно было, как гулко хлопнула дверь парадного. Наверно, Сережка возвращается.

«Со мной у него забот не будет, — сказала Жанна. — И у вас тоже. Вы не беспокойтесь».

«Произошло чудо, — Сережа вошел в комнату, не раздеваясь. В руке растрепанная по листкам книга. — Возле магазина у неизвестного любителя спиртного приобрел за трояк Путевник 1817 года. Совершенно замечательная вещь! Маршруты, ямские станции, расстояния в верстах. Если угодно, можем тотчас проследить весь путь Гринева от симбирского имения до Белогорской крепости».

«А к чаю приобрел что-нибудь?» — спросила мама.

«К чаю?» — удивился Сережа.

Мама и Жанна посмотрели друг на друга и громко рассмеялись.

В следующий четверг, когда они снова появились в своем «теремке», Жанне вдруг показалось, будто она никогда прежде не бывала здесь и теперь ей нужно заново привыкать ко всему — к рисунку на обоях, красным корешкам энциклопедии в книжном шкафу, зеленому эмалированному чайнику. Сережа хотел обнять ее. Она отстранилась: «Не надо. Я что-то устала сегодня. Давай просто так посидим. Или — в кино сходим».

«Скоро в каждой квартире будет телевизионный аппарат, — сказал Сережа. — Лежи себе и смотри любое кино».

«Ну, это когда еще!..»

«А еще будут видеотелефоны: люди разговаривают и видят друг друга».

(«А вот это уже совсем ни к чему», — подумала Жанна.)

Кресло круглое, мягкое, обитое теплым бархатом, Жанна, как опустилась в него, утонула до плеч; чайник какой-то невиданный с носиком в виде изогнутой лебединой шеи; чай из клюва птицы лился в чашки — густой, янтарный, струя казалась тяжелой («Надо, Жанночка, смешивать индийский, высший сорт с краснодарским, тогда и вкус, и аромат, и цвет»); чашки такие Жанна тоже видела прежде только в музее, страшно поднимать за ручку, вдруг обломится («Мейсен, Жанночка. Видите: синие мечи», — Наталья Львовна перевернула свою чашку вверх донышком, показала фабричную марку — две скрещенных голубых полоски.). В стеклянном шкафчике стояли на полках фарфоровые фигурки: дамы с высокими белыми прическами («маркизы») и кавалеры в разноцветных кафтанах и белых чулках («Муж с войны привез. Я люблю фарфор»). Жанна, вспомнила, как отец уходил на войну — в своей светлой шляпе, с нелепым докторским саквояжем, но не зацепилась памятью: будто мелькнул где-то на другом конце площади и тотчас снова исчез. Жанне было хорошо, спокойно в глубоком, теплом кресле; Наталья Львовна пригласила домой, сказала, есть серьезный разговор, но вот уже второй час пьют чай, и всё о пустяках, а Жанна и не торопится, кажется, век бы так сидела, в красоте и уюте, чтобы ни забот, ни хлопот. Наталья Львовна спросила про Сережу («Аспирантура ему, считайте, уже обеспечена; подойдет срок, и для вас что-нибудь подвернется»). Жанна пооткровенничала: следок от встречи с Сережиной мамой не подживал. «Ах, Жанночка, одинокие матери при единственном сыне — особое племя. Но когда женщина для сына еще и мать, они бессильны... Да, кстати...» Кстати, мои друзья, очень значительные люди («имя назову позже») нуждаются в помощи. Нет, не домашняя работа («что вы!»). И не секретарство. Речь о несколько странной услуге. (Наталья Львовна прищурилась, помолчала.) Скорее, что-то вроде частных уроков. Да, конечно, частная практика у нас не одобряется, но тут особый случай. И — ни одна живая душа... Не могу говорить заранее. Но если согласны встретиться, тут телефон, попросить Ангелину Дмитриевну. Вы девушка умная, самостоятельная, с жизненным опытом — сами разберетесь. Свое мнение высказывать не хочу; впрочем, не воздержусь, посоветую: не спешите отпускать в море золотую рыбку, готовую исполнить многие ваши желания. Уже в прихожей, когда Жанна надевала пальто: «Кстати, на днях видела Холодковского. Похоже, он делает серьезную карьеру...»

Опять — «кстати». Почему — «кстати»?

И при чем здесь Холодковский?..

Мать увеличила фотографию отца, в темной рамке поместила на стене, прямо напротив двери. Под фотографией повесила отцовскую рейсшину, наискосок, — так вешают саблю под портретом погибшего джигита. После войны, когда расформировали госпиталь, мать устроилась на работу в воинскую часть, получила комнату в военном городке (начальство расщедрилось): дом кирпичный, двухэтажный, с паровым отоплением, и соседи спокойные — офицер, молоденький, только что из училища лейтенант, с женой, у них своя жизнь, у нее — своя. Но это только так говорилось, другим и самой себе: никакой своей жизни у нее не было и, похоже, не предполагалось. Одинаковые дни ложились один за другим: работа и комната, где всё напоминало ей об одиночестве. Одна и та же тарелка, находившаяся в постоянном употреблении, вилка, ложка, чашка, один и тот же стул, по одну сторону стола, тогда как три другие его стороны смотрелись пустующей, неосвоенной территорией, узкая девичья кровать, купленная для экономии места... В прежней комнате хозяйничал установившийся с годами беспорядок, а здесь было чисто, бело, пустынно, всё на своих местах, точно приколочено, и даже какой-нибудь спичечный коробок, оставленный по оплошности на столе или на буфетной полке, незаметно возвращался туда, где ему надлежало находиться. Из-за приотворившейся двери не доносился запах сырости, земли, капусты, как в прежнем барачном доме, не бродила за дверью горластая Раиса Ларичева, дети ее не топтались робко на пороге в надежде заполучить что-нибудь съестное. Лейтенант по вечерам готовился к завтрашним занятиям, жена сидела с ним в комнате, лишь изредка появляясь в кухне, чтобы поставить чайник, дверь к ним в комнату всегда была закрыта, и за ней стояла такая тишина, что непонятно было, разговаривают ли они между собой. Несколько раз они просили разрешения пригласить гостей: приходили еще два-три лейтенанта, с женами или девушками, кто их знает, тогда из-за двери слышался разговор и смех, заводили патефон и танцевали, но ее не звали; возле них она чувствовала себя чужой и старой. Иногда, чаще всего в выходные дни, когда залеживалась по утрам в постели, слышала она сильный зов тела, ей было всего неполных сорок пять, но она читала в глазах встречных мужчин, что у нее нет ничего впереди: вокруг суетились, отчаивались, были готовы на всё одинокие девушки и молодые вдовы, беспощадно оттесняя ее на край жизненного пространства, самим своим существованием и множеством приговаривая к ранней одинокой старости. Разнежившись под одеялом, она гладила и трогала свое тело, но замечала вдруг, что у нее отекают ноги, на стопах и под коленями залиловели вены; доктор в медсанчасти прописал ей адонис верналис, дважды в день она встряхивала в пузырьке мутноватую жидкость, пахнущую какими-то сладковатыми кореньями, наливала в столовую ложку и думала сердито, что скоро, наверно, придется и зубы укладывать на ночь в стакан, но зубы у нее пока были свои, крепкие и белые сибирские зубы, только улыбалась она теперь нечасто. И по мере того, как съеживалось, отбирая надежды, будущее, быстро и заметно, день за днем открывая новые просторы памяти, разрасталось прошлое. Оно разрасталось подобно разраставшемуся вокруг нее городу, неудержимо захватывавшему новые территории и менявшему облик прежних. И чем дальше, тем всё больше манил ее выраставший в воспоминаниях прекрасный и радостный мир, обозначенный понятием «до войны», мир, в котором всё ладилось, в котором сбывались надежды, торжествовали любовь и дружба, и люди вокруг пели бодрые и веселые песни о том, что никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить. До войны они собирались летними вечерами вокруг врытого в землю на площадке перед бараком посеревшего от времени стола, все соседи, выпивали вскладчину и дотемна пели песни, особенно Ларичевы, Василий и Раиса, оба голосистые, хорошо пели, и она замечала, как Василий, черноволосый, похожий на цыгана, непросто на нее поглядывал, норовил пристроится возле и будто невзначай клал ей ладонь на плечо, а то и на колено, но она — теперь ей казалось — всю жизнь любила только мужа, любила сильно и страстно.