Вышла из поезда в сумерках —
странно, все поезда из Москвы прибывали в Киев
по утрам, в крайнем случае — днем.
Однако сумерки были, сумерки,
осенние, сладкие, теплые, и очередь на такси,
и крестьяне с корзинами, с ведрами,
с яблоками, с укропом, и ворона переходила
площадь с трамвайными рельсами,
грамотно так озираясь!..
За полтора рубля доехала я до клена,
до подоконника нашей комнаты,
прошла сквозь подъезд во двор,
где было темно и душно, —
огромные трубы ТЭЦ и запах жареной рыбы,
свернула в подъезд направо, открыла дверь коммуналки —
осторожно! — ступеньки вниз, нащупала выключатель,
в желтых, сырых потемках
по скрипучим, щелястым доскам
прошла в конец коридора — белая дверь направо,
крючок изнутри, снаружи — две скобки, замок висячий,
не заперто, кто-нибудь дома...
Вероятно, дверные петли как раз накануне
были смазаны постным маслом —
при входе ничто не скрипнуло,
и двадцать четыре метра южной преднощной тьмы
расступились, как волны моря.
Там сидел мой слепой отец,
окруженный мешками с чем-то,
с чем-то мелким, и это нечто
он нанизывал друг на друга
и облизывал свои пальцы,
напевая «Реве та стогне».
Одинаково он не видел при свете и в темноте.
На щелчок выключателя — выдохнул: ты приехала! ты приехала!
Шесть мешков мешали ему до меня дотянуться, дотронуться,
шесть мешков английских булавок,
английских булавочек мал мала меньше,
их вдевают одна в другую слепцы в артели,
на ощупь нанизывают, пальцы от крови облизывают,
чтобы к нищенской пенсии
тридцать рублей заработать, —
потому что великой индустриальном державе
все простится, когда наступит светлое будущее,
а наступит оно не раньше, чем все мы выплатим
великую пенсию — всей мозговой полиции,
всем извергам, всем грабителям и садистам...
— Молчи! — отец затыкает мне рот ладонью.
Молчи! — он шепчет.— Здесь не Москва, а Киев! —
И пальцы его в малюсеньких каплях крови
вокруг моих губ оставляют пять отпечатков
мал мала меньше, и в беременный мои живот
кто-то колотит, как в колокол,
воды мои раскачивая и свое одиночество,
чтоб выплеснуться сюда,
где пьяная вишня бродит в бутыли на подоконнике,
и пахнет рекой огромной
детства тихая улочка,
и мой старик замечательный
думает: вот приехала бедная моя девочка,
счастье мое и золотко,
моя благодать господня.
