Глянула в окно. На улицах вьюжит, а тут в аудитории тепло и душно. Разрумянилась, полусонная от духоты, Жанка чертит в тетради от нечего делать «обнаженную натуру»: людские силуэты. Вытащила из замшевой сумочки зеркальце, погляделась, поправила прическу. «И не скажешь, что мне целых восемнадцать. За шестнадцатилетнюю сойду. А все же хорошо он рассказывает. И ни на кого не смотрит».

Она положила зеркальце на стол... Борисов вышагивал от окна к двери, замирал на миг, и снова шел к окну.

«Смешно. Тощий, бесцветный, и стаканом качает. Да еще у доски разгуливает. Нет, просто он такой оригинальный. А говорит здорово!»

Она нарисовала длинноногого атлета с гитарой — нагого, танцующего, с волосами вразлет. «Может, я талантливая, — подумала Жанка. — Мне бы художницей быть. Может, у меня вообще много талантов. Я неисчерпаема, как... как...»

— Древняя история — кладезь... — ни с того ни с сего, показалось Жанке, сказал Борисов.

«Вот именно, сэр, как кладезь, — подхватила она в мыслях. — Вы оценили меня по достоинству. Только крепче держите свой стакан, а то уроните. И сколько же вам все-таки лет? Сорок, тридцать пять? А вы вообще ничего, симпатичный и очень нравитесь мне. Я вам тоже? Мерси. Ну что ж, продолжайте в том же духе. Что? Древние рукописи, библия? А в учебнике про это нет. Вы нестандартны, отнюдь. Да, вы большой умница и даже симпатичны мне...»

Она полюбовалась фигурами в своей тетради и взглянула на часы. Сейчас будет звонок... «Ваши глаза, маэстро, мутны и блестящи, как отшлифованная галька. Настоящего они не видят, и лишь фиксируют события далекого прошлого. Вы случайно не тот чудак, что изобрел машину времени? А-а, понимаю, вы — Калиостро! Ну, ну, очень приятно познакомиться. А вот и звонок. До следующих занятий, сэр».

Студенты шумно устремились к двери. Жанка накинула на плечо ремешок сумки и вышла в коридор.

Зеркало в туалете уже занято: одна девица причесывается, две другие возле нее курят. Эти старшекурсницы вечно все занимают.

— Кто, Борисов-то, по зарубежке? — сказала девица с обесцвеченными, как леска, волосами. — Так он отродясь женат не был. У тебя есть английский словарь, а то мой в общежитии?

— Он что, женоненавистник? — поинтересовалась другая.

— Возможно, — зевнула первая, — он вообще загадочный дядя. Мистер Икс.

«Ого! — подумала Жанка. — Все считают его загадочным...»

Ну как же это вышло, что она сама читает теперь только исторические книги? И страшные исторические сны комментирует его глуховатый четкий голос. За ним, в этих снах, охотится инквизиция, а она трясется от страха, заметает следы его, хочет спасти, спрятать. Но он все так же упорно ее не замечает и молча отказывается от ее помощи. Да у нее самой историческое имя: Жанна! Она сражалась, ее пытали, ее сжигали на площади вместе с одной старой колдуньей, но, запылав, колдунья вдруг становилась юной и спортивно прекрасной, в джинсах и батнике, или вовсе превращалась в одноклассницу Нинку Чувыкину и кричала Жанке: «Ты его не во сне спасай, а наяву!..» Нинка, она всегда такая, любит всех спасать. Это же Нинка!

Потом Жанна узнала, где он живет. После работы он заходил в гастроном или овощной и шел с набитыми авоськами домой.

Теперь на переменах она всегда стоит у окна. Вот сейчас пройдет Борисов, один или с кем-нибудь разговаривая. И она услышит его голос. Говорит он как-то очень уж учтиво и сдержанно, этакая старая петербургская манера... Вот он идет.

— Здрасте, Виктор Константинович!

Не глядя, кивает — «Добрый день» — и мимо.

Ответил, скорее, не он, а его спина — уплывающая по бурлящему людьми коридору, как щепка по течению, стиснутая берегами-стенами. «Да что ж это со мной творится? — терялась Жанка. — Как тяжело на душе, когда появляется этот Калиостро...»

Вот она опять сидит на скамейке в институтском дворе. В руках очередной исторический роман. Но не в книгу она смотрит, а за ворота. На эту пару она не пошла, а следующая — зарубежка. «Что же я написала тебе в письме? Вот так и написала, все как есть, что мне совсем паршиво без тебя, что люблю тебя, вас, синьор, что сама не пойму, как это вышло, неожиданно для меня самой, для тебя, простите, вас, но зачем же, зачем? Не знаю... Я вложила письмо в ваш журнал. Вы что-то отмечали в журнале, увидели письмо, сунули его в карман... А вдруг вы не прочитали его? Ой, хоть бы не читали... Нет, лучше уж прочли бы... Ой, нет... Я другое напишу...»

Жанка, как лунатик, побрела через двор. Она плохо соображала, что творится вокруг. Вахтерша взглянула на часы и надавила на кнопку звонка. Борисов мерил шагами аудиторию и рассуждал с таким видом, будто это он сам стряпал историю, лично устраивал заговоры, а политических деятелей знал как облупленных. В овощном магазине пьяная кассирша никак не могла сесть за кассовый аппарат... Все как-то странно сдвинулось, сместилось в Жанкином сознании.

Теперь чуть ли не каждый день она писала письма ему. И сама кидала их в его почтовый ящик в подъезде. А он... Читал ли эти письма? Как же, угадаешь по нему: бесстрастный, лицо такое — прямо англичанин. А если читал?

«Нет, надо поговорить с ним! Все ему сказать». Но она не могла. Только ходила за ним по пятам.

«Подойди, не бойся! — взывала к себе Жанка. —Я ведь кто, Жанна... Может, он поймет, он же одинокий такой. Хватит снов, бреда. Наяву надо спасать, наяву!..» И все ходила за ним, как тень. Борисов не замечал ее ни возле института, ни в автобусе. Не замечал, что она, как «хвост» в детективе, держа дистанцию, провожает его до дома. Смотрел куда-то мимо или сквозь нее, так он вообще смотрит на все вокруг... А Жанка одна возвращалась домой, плелась по улицам, забитым в часы пик озабоченными и утомленными людьми, — все спешат с работы, все остервенело втискиваются в магазины, в переполненный транспорт. На Жанку натыкались, пихали, толкали в спину, ругаясь на ходу. А она не замечала толчков и убеждала себя: «Ведь надо все ему сказать! Он же поймет! Конечно!»

Устало брел по улице Борисов. После занятий пришлось еще отсидеть на собрании.

Медленно валили хлопья снега. Мягкая, снежная, его любимая погода. В дубленке и шапке с опущенными ушами было дремотно и тепло ему. Усталость тихо отступала, и мысли в голове расплывались, как вата в воде. Навстречу шла женщина; из людского потока только ее выхватил его взгляд, — может, просто случайно или потому, что одета ярко: красное в косую клетку пальто. Лет средних, черноволосая, в меховой шапке абажуром, глазищи с подведенными черными веками, нос с горбинкой. Такое знакомое лицо, что Борисов даже вздрогнул. Даже передернуло его всего. Нет, не она, слава богу. Но как на Дину похожа!

И сразу: резковатый голос, запах дезодоранта, который всегда исходил от Дины, и свисавшие со спинок стульев длинные чулки. Все вспомнилось в один миг! Дина любила капроновые чулки, их у нее было много.

Когда это началось? Когда еще на третьем курсе учились, ему девятнадцать, ей двадцать один. Своего возраста она не скрывала, как другие. Наоборот, даже вроде бы гордилась, что ей уже за двадцать. А может, и это было кокетством? Тогда об этом не думалось, просто и это ему казалось в ней необычным. И еще ему нравился ее говор — медленный, распевный, какой-то округлый. И голос ее завораживал, успокаивал, будто сидишь на берегу под ивой и на воду глядишь. Говорила она в общем-то чепуху, так, наверное, что-то случайное. Но все казалось в ней особенным... Высокая, яркая, и нравилась она многим. Сейчас Борисов вмиг вспомнил ее ту, прежнюю, ее круглые как у совенка глаза и темные завитки над ушами... Подолгу гуляли вместе, и он рассуждал о поэзии символистов, Рембо, Франсе. А Дина поддакивала и думала о своем, но иногда заглядывала ему в лицо наивно-доверчиво и дивилась: «Витька, ты эрудит! Все знаешь». И смеялась, нежная и глуповатая, как дорогая импортная кукла. Простодушие и глуповатость Дине шли. А иногда он заходил в общежитие к ней, и подруги Динкины, переглянувшись и хихикая, исчезали из комнаты. Борисов целовал ее пухлые, как у негритенка, розовые губы. Однажды поцеловал даже в институте, при всех, а она засмеялась и посмотрела ему прямо в лицо, так посмотрела, что все поняли, и он понял, и сделал предложение... Первый год все было вроде хорошо, и он не обращал внимания на забрызганную салом плиту, на свисавшие со всех стульев чулки, похожие на дохлых змей, на ее вечное в день получки: «Хм... Почему так мало? Мы же не проживем на это». Потом что-то у них разладилось. По утрам она, еще сидя в постели (а он тупо глядел на ее скучное смугловатое тело, на вялые, как две стекающие дождевые огромные капли, груди, на большие соски), быстро размазывала по лицу крем-пудру и ворчала: «Черт меня дернул связаться с ученым задрипанным, живем как нищие: вот у Леси муж шофер...» Вечером твердила: «Все читаешь, читаешь. Хоть бы ковер выбил, пока снег на дворе...» Однажды его любимые редкие книги по истории снесла в букинистический магазин... Потом он настолько ее возненавидел, что — какая уж там близость, любовь! Никакой любви не стало у них. И пошли сцены ревности: уязвленная Дина стала допекать его из-за каких-то несуществующих любовниц.