Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, и его окликает Лариса:

— Оскар, — она опять кличет его по-псиному, с ударением на «о». — Все в порядке? Есть молоко?

Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.

— Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем напою. Ты ведь хочешь коктейля?

— Нет, спасибо... — (Вспомнился тот коктейль.)

Мухин прошел к себе.

Ночью шел дождь. Шумели в окно — оно было раскрыто, — шумели, бушевали березы во дворе, а за ними — все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий ветер — прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал... Кто-то все снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной; то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела — подбородком в колени — одна на высокой - высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: «Оскар! Оскар!..»

Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном — мирный простецкий шум простого дождя, — падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.

Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи.

И снова понемногу дождило.

День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил... Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко. Ветер — в лицо и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком — хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек.

Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигурки. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным.

С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их ростом. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. «Тьфу ты! — подивился Мухин. — Не пойму что-то».

Ветер раскидывает по лесу их голоса — даже до Оскара доносится.

— Левей, Рита, левее!..

— Так? Витёк, так?

— Левей, Рита, левей! .

— Так?

— Теперь так!

Мухин подошел, пригляделся.

Парень устанавливает теодолит. Другой прильнул к трубе прибора. Он деловито машет кому-то рукой.

Мухин идет по темному, пасмурному лесу, в таинственной сумеречи, под монотонный накрап дождя и шелестение...

Лес кишит незримой «муравьиной» работой и голосами. Лес живет таинственной жизнью. Так чудится Мухину.

Лес полон какими-то деятельными гномиками с линейками, рейками, трубками, теодолитами... То они вдруг появляются рядом и около, то, как по мановению, исчезают...

— Серега, не трогай, не вытягивай! Это ж не наша вешка!

— Ну да! Забыл? Сам вбивал.

— Стой, куда! Куда планку-то потащила!

— А метки, наши метки? Где наши-то колышки?

— Понаехало тут два вуза и сто техникумов! Теперь разберись, где кто метил. Где мы, где они...

— Ну, уж «сто». Скажешь тоже.

— Серега, а ты ихние выдергивай, ставь свои! — веселый девчоночий голос явно поддразнивал какого-то Серегу. — Давай, давай, чего робеешь! Они, небось, не робеют.

«Да это ж студенты Галкиного «стройтеха», — догадался Оскар. — Наверно, и Галка здесь».

Он вспомнил, как она смешно растаращивает глаза и придвигает свое лицо к нему, как будто хочет рассказать что-то страшное. И рассказывает: «Мы белим, а она обратно отваливается». Ах ты, Галка!

— Эй, где наши колышки?! — снова швырнул ветер целую горсть голосов.

«Того гляди и Галка встретится, — думалось Мухину. — Она здесь, в этом лесу».

В лесу потемнело. Забарабанили по листве большие капли. Оскар поскорей свернул в ельник, укрылся под кряжистой старой елкой. Внизу, у самого ствола, было сухо и пыльновато, хоть костер разжигай, и копошились муравьи. Но дождь стал проникать и сюда, и Оскар зашагал от елки к елке, выбирая навес погуще.

Около низинки стеной стояла шеренга старых елей, их острые вершины разной высоты напоминали храм Василия Блаженного. Древний лес. Храмовые ели!.. Мухин подошел ближе, раздвинул ветви ближней к нему елки — и аж присвистнул от неожиданности. Множество глаз блеснуло на него.

Ребята сидели прямо на мху, на куртках, на своих рабочих чемоданчиках. Они хохотали. При виде постороннего — все замолчали. А одна девчонка, уставясь на Мухина, громко фыркнула.

— Кончай, ша, — сказал парень.

Две-три девчонки зашептались,

— Гей, славяне, — сказал Мухин. — Здорово! Неплохо устроились.

Он видел, что все они моложе его, и не робел.

— Над нами не каплет, — сказал парень под дружный хохот. Самые простые слова почему-то вызывали у этих ребят громкий, продолжительный хохот. — Присаживайся!

— Присаживайтесь. Вот сюда, — одна из девушек подвинулась.

Оскар сел между толстой девушкой с косичками и каким-то парнишкой. В этой компании он сразу почувствовал себя своим.

— Эй, Женька! — крикнули ребята кому-то в темноту леса. — Где ты там? Давай свою гитару.

— Же-еня-а! Ждем! — подхватили девушки.

Из-за стволов появился Женя, долговязый паренек, остроглазый и длинноносый, с ухватками штатного местного комика. В руках он держал брезентовый мешок.

— Ну где ж твоя стукалка? — спросил чей-то тенорок.

— Нет больше стукалки! — ответил Женя, пощелкивая пальцем по какому-то деревянному предмету в мешке. — Надоели гитары, у всех теперь гитары. Все! Сменял!

Ребята разочарованно переглянулись.

— А это что? — Женька с ужимкой вытащил из мешка какой-то круглый инструмент.

— Это арбуз! — не растерялась толстушка с косичками. — С двух сторон срезанный.

— На арбузе только ты играешь, — отпарировал Женька. — Банджо, хлопцы!

— Женька, на «банджу» перешел?

— Ну, валяй, играй!

— Жень, спой «Я потомок Мамая»!

— Женька, давай «Провожала бабуся пирата»!

Женя поставил прямо напротив Мухина два чемодана, один на другой, уселся, потренькал на струнах, прислушался. Настроив банджо, он откинулся, сделал потешную мину и запел. Ребята заржали, хотя ничего смешного в песенке не было. Веселье продолжалось долго. Женька пел разные песни. А под конец затянул «Провожала бабуся пирата». Парни серьезно и мрачно ему подпевали мужественными голосами, иногда всхлипывая и вытирая воображаемую слезу, а девчонки прямо визжали от восторга.

...Зря сирот не обижай:

Береги патроны.

Без нужды не посещай

Злачные притоны...

Скрипуче пел Женя, и лицо его сразу делалось скорбное, старушечье. Старушка, в изображении Жени, наставляла внука, который отправлялся на разбой. Тот хрипло и мрачно (тут Женя преображался в пирата) отвечал заботливой бабусе, что он и без нее знает, что ему делать. А бабуся ласково называла внука «соколом одноглазым». Наконец она надоела своими советами верзиле-бандиту, и он заявил, что пусть тогда сама и отправляется на «дело» вместо него. «Ладно, — соглашалась бабуся: — Я — не ты... Давай выкладывай сюда пистолетов пару».

Дождь захлестал вовсю. Вся группа укрылась под навесом из курток и плащей, натянутым между елок. Там девчонки достали из футляра магнитофон.

— Ну как, будем? — воскликнула толстая с косичками.

— Давай, чтоб согреться! — один из парней включил магнитофон и крикнул остальным: — Братцы, пошли танцевать!

Под навесом сразу стало тесно.

Танцевали парами в обнимку, группами — в шейке, а кто просто скакал и дрыгал ногами в своем собственном танце — в танце без названия — и налетал на деревья и кусты. Хохот стоял оглушительный.