После встречи с весёлым дядей-солдатом мы позабыли было о своих горестях и печалях, готовы были даже запеть. А теперь, увидев, как неприветливо встретили нас здесь, мы опять почувствовали себя очень худо. Будто на свете хороших людей нету, неужто Мария Павловна оставит нас у такого противного человека?

– Карабай, это не ты говорил, что нас будут встречать с музыкой? – толкнул я тихонько друга в бок.

– Инструменты у них, видно, на ремонте, – нехотя отозвался Карабай.

Машина долго петляла по кривым улочкам, наконец остановилась у ворот, возле которых рос громадный тутовник. Человечек и Мария Павловна вошли в ворота, из-за которых доносились звонкие девчачьи голоса. Немного спустя одна створка медленно отошла, и её место целиком заняла женщина. Живот её был как бочка, голова не меньше ведра, ноги и руки точно колодки. Ходила она переваливаясь, как гусыня. Следом появилась расстроенная Мария Павловна.

– Девочки, сходите, – сказала она дрожащим голосом.

Рабия спала у меня на коленях, проснувшись, она громко заплакала. К ней присоединились другие девочки. Мы все уже поняли, что нам придётся расстаться, хотя об этом никто ничего нам не говорил. Мальчишки-то держались, крепко стиснув зубы, но вот девчонки… Мы, лишившиеся своих родителей и близких, настолько свыклись друг с другом, служили опорой друг другу, что уже много дней наши сердца грыз ужас разлуки, и вот теперь вся эта боль пробилась наружу горькими слезами, окрестности потрясали рыдания, каких ещё не слыхивали человеческие уши.

– Акаджан! – рвала на себе волосы Зулейха.

– Не бросайте нас, брат! – кричала Дильбар.

– Самарджан!

– Прощай, Карабай!

– Не забывайте нас, проведывайте, Арифджан-ака! – плакали на девять ладов девять девочек, которые должны были остаться здесь. Мария Павловна тоже не выдержала, из глаз её брызнули слёзы…

С тех самых пор, как мы попали в детдом, я такого горя не видал. Что верно, то верно, иногда мы ссорились, ругались, девчонки ябедничали, а ребята дёргали их за волосы, отбирали мячи, доводя до слёз. Но, оказывается, сами того не зная, мы успели полюбить друг друга как родные. Какие-то незримые нити накрепко связали нас воедино.

Плакали мы, плакали горько…

Из ворот вышел, прихрамывая, человек в старой шинели, в старой будёновке, сунул что-то в рот и заливисто засвистел.

– Прекратить ор, не то всех посажу в темницу! – закричал он, топая хромою ногой. Точно шлюзом перекрыли воды анхора, слёзы иссякли вмиг.

Когда девочек увели за ворота, мы отправились дальше. Мальчиков до двенадцати лет выгрузили ещё в одном детдоме. Видно, оставляя сестёр, мы все слёзы израсходовали: прощаясь с нами, ни Султан, ни Усман, ни Аман не плакали. Только глядели на нас провалившимися, печальными глазами… Я уж было обрадовался, но, лишь только полуторка тронулась, Аман вырвался из рук воспитательницы и побежал за машиной:

– Акаджан!!

Бедный мой братик так пронзительно кричал, так горько, с такой болью, что казалось, сердце у меня разорвётся, а он всё бежал за машиной, бежал, ах, если б она остановилась и я прижал к груди бедного Амана!

– Акаджан, стойте! – крикнул он ещё раз, споткнулся и врезался лицом в землю… К нему подбежала запыхавшаяся воспитательница, подняла на руки. Аман вырывался, дрыгал ногами, царапался.

– Не плачь, – повернул меня к себе Карабай, – постепенно он свыкнется.

Через полчаса меня, Самара, Карабая, Вечноголодного и ещё троих ребят сдали в ремесленное училище при городской железнодорожной станции.

Мария Павловна вечером навестила нас. Принесла шесть свежеиспечённых лепёшек, полную до краёв банку сметаны, килограмма два зрелого-презрелого урюка. Мы все расселись на травке в саду училища. Глаза нашего директора распухли, покраснели, ей, бедняжке, видно, не раз пришлось сегодня поплакать.

– Ну как, познакомились с ребятами? – тихо спросила тётя Русская.

– Все похожи на дикарей, – сморщился Карабай, точно съел что-то кислое.

– Это вам только показалось. Вы с ними ещё подружитесь.

– Вы останетесь здесь? – спросил я.

– Нет, наверное, нет. Но я буду часто навещать вас. Только, дети мои, об одном хочу просить: учитесь хорошо. Если постараетесь, то станете машинистами, будете водить поезда. Или мастерами в цеху… В общем, старайтесь, чтоб мне за вас не, было стыдно. Будьте дружны… Слушайтесь воспитателей…

Каждую неделю навещайте наших младших, ладно?

– Хорошо, – пообещали мы.

– Держитесь всегда вместе. В город тоже ходите вместе. Самарджан, я тебя назначаю старшим среди ребят.

– Нет, пусть будет Арифджан.

– Арифджан, сдаю тогда ребят тебе.

– Ладно.

– Ну-ка давайте вставайте, попрощаемся. – Мария Павловна обняла каждого, поцеловала в лоб. – Вытрите слёзы, улыбнитесь, ну-ка, ну-ка, вот так, молодцы! Живите всегда с улыбкой на лице, весело и радостно. Арифджан, почаще рассказывай товарищам афанди, смеши их… Прощайте, дети… На меня не обижайтесь, я буду навещать вас…

Всё шло хорошо, всё было как надо, и вдруг… это свалилось неожиданно на голову. Как и наказывала директор, мы каждую неделю навещали младших. Они уже свыклись с новой обстановкой, сдружились с ребятами. В училище тоже дела шли неплохо. Мы ходили по цехам, учились держать инструменты. Дважды проехались на паровозе до ближайшей станции. Да, всё шло нормально, как вдруг…

Навстречу мне с плачем выбежали Усман с Аманом.

– Кто вас обидел?

– Нет, ака, никто нас не обижал. Султан пропал!

Услышав эту весть, я стремглав бросился к директору. Это был человек неопределенного возраста: он выглядел то глубоким стариком, то по-молодецки подтянутым джигитом. К счастью, он был один и не удивился моему появлению.

– А, это ты, кокандец, – сказал он.

– Где мой брат? – Голос мой хрипел, дрожал. – Ведь мама… что я скажу отцу?

– Послушай, а не рванул ли твой братец на фронт, к отцу? Такое ведь бывает…

– Нет, не рванул.

– Послушай меня, кокандец. Брат твой бежал не один, а с Сашей Петриченко. Ребята слышали, что они собирались на фронт. Мы три дня уже разыскиваем их… Отец на фронте?

– Да.

– Брат знает его адрес?

– Да.

– Послушай, кокандец, перестань хныкать. Братец твой далеко не убежит. Есть хочешь?

– Нет.

– Не ври. Ну-ка марш за мной. Старец джигит велел следовать за собой также Усману и Аману, поджидавшим меня у двери, привёл нас в столовку. Молча взял у поварихи десяток пирожков, по одному вручил Усману с Аманом, остальные отдал мне, опять похлопал по плечу, слегка подталкивая к воротам: иди, иди, мол, без тебя разберёмся. Придя в общежитие, я рассказал ребятам, что случилось. «Дурак ты, – возмутились они. – Ты думаешь, у директора есть время разыскивать каждого сбежавшего из детдома пацана? Да им ещё лучше, когда побольше таких сбежит. Им же больше пирожков достанется. Тебе надо в милицию пойти, больницы обойти».

Я побежал в милицию. Бегу и бесконечно твержу сам себе как сумасшедший: «Никогда больше не буду ругать тебя, Султанджан, никогда больше не обижу!» «А вдруг я его сейчас встречу», – мелькает мысль, останавливаюсь, тяжело дыша, оглядываюсь вокруг – пусто, никого, несусь дальше. Вот и милиция. Вошёл в комнату, над дверью которой висела табличка с надписью: «Дежурный». Вначале мне показалось, что тут никого нет, но, осмотревшись, я обнаружил за барьером человека. Он мирно похрапывал, положив на огромные кулаки голову, лишённую какой бы то ни было растительности. Десяток волосинок на висках были белы и нежны, как пух цыплёнка. Красная милицейская фуражка покоилась на столе.

Я негромко кашлянул, возвещая о своём появлении. Человек не шевельнулся, видать, любит поспать, как наш Султан.

– Дядя! – позвал я, приблизившись к милиционеру.

– Говори, что надо, – приказал человек, не поднимая головы.

– Я брата потерял.

В ответ милиционер только всхрапнул.

– Дядя, я брата потерял, – повторил я. – А папа у нас на фронте. И мамы нету.