Потом, когда младшая сестра Руслана перестала выходить за ворота и из дома стали раздаваться страшные крики, ее забрали в психиатрическую лечебницу. Дом так и стоял, пустой, грязный, спрятавшийся за высоким забором. Никто не хотел его покупать – слава дошла до города. И это было страшно для села, где гудела, кипела жизнь. Этот пустой дом на самой главной и самой шумной улице напоминал о трагедии. От него веяло смертью, и детям было строго-настрого запрещено даже приближаться к калитке.

В селе считали, что дом проклят, что там водятся привидения и ходят призраки сестер и матери. Так считали почти все – и дети, и взрослые.

Только бабушка и Варжетхан знали о том, что произошло на самом деле. Бабушке рассказал следователь, молоденький парень, которого прислали из города. Парень уже знал, что ничего не докажет, что дело заставят закрыть, как бывало всегда в «семейных делах». А Варжетхан узнала от младшей сестры, которая пришла к гадалке не пойми зачем. Не просила ни яда, ни снадобья, ни погадать – ничего. Пришла, все рассказала и ушла. Как исповедовалась.

Руслану во всем призналась младшая сестра. Она плакала и рассказывала, как они приехали к Татьяне, как ее били, как она просила не убивать ее ради сына. Младшая говорила, что она не хотела, но сестры ее заставили.

Мать умерла своей смертью. Сердце не выдержало. А сестер, старшую и среднюю, Руслан медленно забивал до смерти в сарае. Каждый день приходил с работы и бил – дорогой, с серебряными вставками, уздечкой, передававшейся по наследству в их роду по мужской линии. Лошади у Руслана никогда не было, но уздечка висела на двери сарая как символ богатства.

Женщины умирали медленно и мучительно, но так и не попросили помощи, не обратились к врачу. После смерти средней сестры Руслан сбежал – боялся, что посадят в тюрьму. Жена все знала, но тоже молчала. Не выносила сор из избы.

Никто из сестер так и не попросил прощения. Они считали, что все сделали правильно, по закону. Защищали семью, Руслана, законную жену и законного ребенка. Они не раскаялись, чего требовал от них Руслан. Не признали свою вину. Они приняли смерть как должное, потому что Руслан был мужчиной и хозяином. И они искренне не понимали, за что он так с ними. А ребенка, незаконнорожденного сына, Аллах забрал, и они тут совсем ни при чем.

Дом в результате снесли под самый фундамент. На том месте не стали строить новый. Женщины приспособили площадку, очень быстро заросшую одуванчиками и сорняками, под бытовой дворик. Вбили столбы, протянули веревки, развешивали белье. Там же варили в тазах и котлах варенье, которое получалось удивительно вкусным, закатывали банки. От семьи Руслана остался только один предмет – та самая огромная кастрюля с проткнутыми дырками для мантов. Никто так и не посмел ее выбросить.

Кастрюлю перекладывали с места на место, про нее забывали, но она опять попадалась кому-нибудь из женщин под руку или на глаза. И никто не мог от нее избавиться, хотя и прятали в дальний угол, рядом с дровами.

Молодые невестки, которые не знали историю дома, обнаружив странную кастрюлю, долго вертели ее в руках и спрашивали у старших женщин, для чего она. Женщины рассказывали про дом, Руслана и Татьяну. Или молчали. И никто не пробовал сделать в ней манты по рецепту сестер, хотя все знали, как нужно замесить тесто, как порубить вручную мясо. И всегда ругали детей, которые тоже находили странную кастрюлю и играли с ней в дождик или в сито, думая, что это испорченная, выброшенная за ненадобностью вещь. И почему их ругают и отбирают кастрюлю, которая служила то шлемом, то мозаикой – в нее было удобно втыкать цветы и создавать узор, – не понимали. Старшие женщины тихо переговаривались, считая, что здесь явно замешаны темные силы. Иначе как объяснить?

В ней с детства как будто умещались две девочки: мечтательная тихоня с пухлой книжкой на острых коленках и бесшабашная пацанка с растрепанными косами, верховодившая окрестными сорванцами. Пятерки за домашние задания соседствовали с жирными двойками по поведению. Она поила кукол чаем, а потом неслась на улицу и вела малолетнюю банду войной на соседний двор. Когда выросла, девочки угомонились и лишь изредка, не утерпев, лезли в ее отношения с мужчинами, нашептывая: «Включай очаровательную глупышку – нет! – врубай стерву», и, надо сказать, редко ошибались. А уж когда она влюбилась, обе умолкли, такого не ожидали даже они. Ия оказалась женщиной с изюминкой.

Изюминки, если вдуматься, есть у всех. Над кем-то создатель задумался и просыпал целую пригоршню. У одного они легли в сердцевину, а сверху – толстый слой теста, и не скажешь, что внутри есть изюм. У другого лежат на поверхности, а откусишь – одно тесто.

Для нее все началось лет в четырнадцать, еще в Лиепае, когда она как-то по-иному взглянула на свою одноклассницу. У той была худая, незащищенная, по-мальчишески подбритая шея. «Зимняя вишня». Увидев эту шею, можно было сразу умереть, и это было бы правильно. За такие шеи только и стоит умирать. Тонкая загорелая кожа, короткие волосы, аккуратные ушки с маленькими мочками, почти прозрачные на свет, и – самое беспощадное – воротник белой рубашки, из которого и вырастала эта шея. Сами по себе эти воротник и шея ничто, но вместе – тонкая шея в широком вороте – нечто.

Она не знала всей ценности своей шеи и прятала ее в широкий шерстяной шарф, потому что ее и без того низкий голос часто становился хриплым из-за простуды. В ней не было кокетства, и белая рубашка с отлогим воротничком дополнялась темными юбками из плотной ткани ниже колена. А внизу немыслимые сапоги – «дутики», без каблука.

С тех пор как она с каким-то незнакомым острым чувством жалости смотрела на этот нелепый наряд, блуждая ничего не видящим взглядом по школьной тетради с описанием портрета Печорина, Ия не встречала ничего более асексуального и манящего одновременно.

– Неужели тебе не нравятся мальчики? – спрашивала она сама себя, потому что, конечно, это был самый сокровенный вопрос, какой только можно было задать себе в четырнадцать лет.

Да почему же, вроде нравятся. Очень даже волнительно, когда на тебя обращает внимание мальчик, сует в руки записочку, в которой сообщает, что хотел бы быть твоим другом, а потому ждет завтра в 15.00 на скамейке у гаража. Но мальчики и записочки не шли ни в какое сравнение с той тайной мучительной страстью, которая перехватывала дыхание при виде тонкой смуглой шеи в белом воротничке.

Со временем она научилась жить с этой страстью в ладу, надежно упрятав ее в самый отдаленный уголок своего «я» – такой дальний и такой узкий, что пришлось ее туда запихать, затолкать, втиснуть.

Страсть тоже научилась жить с ней в ладу, освоилась в своем чуланчике на задворках сознания. Обустроилась, заматерела и оттуда руководила поведением, впрочем, не зарываясь, осторожничая, держа себя в рамках приличий.

Первым ее парнем стал одноклассник. На первом же свидании навалился как боров, подмял, пыхтел, елозил, сопел в ухо, потом разогнался, будто дрова рубил. Она от боли даже красиво, глубоко, как в однажды смотренном у подружки видеофильме, стонать забыла. Только дышала как-то по-собачьи, верхом легких, и неудобно упиралась головой в стену сарая.

Это на урок физкультуры было похоже – так же бессмысленно, потно и все не кончается. Вот когда сочинение пишешь или контрольную по физике списываешь, так будьте-нате, звонок тут как тут. А в вонючем спортзале под прицелом мяча в феноменальной по своей тупости и незнающей географических преград игре «перестрелка» время замирает, урок все длится, мяч все бьется о стенку или об тебя, если не увернешься.

Вот и тут он раскачивался на ней, как на станке или на козлах, бился об нее своими мохнатыми твердыми ляжками и в нее тем, что она и различить не могла из-за разливающейся по животу ноющей боли.

Но даже самый длинный, спаренный из двух, урок когда-нибудь заканчивается. Звенит звонок, и можно бежать в раздевалку. Он сдавленно зарычал, несколько раз отчего-то дернулся и, когда он повалился на нее и сгреб в свои мокрые объятия, она поняла, что мучения позади.