Когда в дверь настойчиво забарабанили сразу несколько кулаков, выкрикивая угрозы, когда визгливо заголосила жена и забасили хриплые тяжелые голоса, он сжался, втянул голову в плечи, застыл, а его дрожащая рука шарила по карманам в поисках платка – надо было хотя бы смахнуть крупные капли со лба. С валторной под мышкой не так-то просто выбраться, обходя грузные, тугие мешки с провизией. Возле двери он споткнулся о кучу угля для камина. Заботясь о том, как бы не поцарапать и не повредить валторну, угодил в стену скулой, едва не лишившись глаза. Распахнутая недовольным пинком дверь освободила дорогу для слаженного рывка двух телохранителей, охранника с ломом, повара с колотушкой. Появление его в дверях было полной неожиданностью, застигло их врасплох, исказило подобострастием суровые физиономии и внимательные колкие глаза. Никто не ожидал увидеть мэра в кладовой в послеобеденный час, да еще со странным медным предметом, напоминающим аппарат для перегонки, под мышкой. Все были удивлены, растеряны, озадачены, и это мгновенно изобразилось на лицах. Охранник, телохранители, садовник, жена, массажист, поварихи синхронно пошатнулись, отпрянули, качнулись к нему и, стараясь успокоить, заголосили наперебой. «Видите ли, – оправдывался садовник, – бегу в подвал за секатором и слышу: шумят в кладовой. Позвал охранника, может, думаю, вор к нам забрался или злоумышленник. Я мигом доложил, а то как бы не было беды».

Он так смутился, как если бы был уличен в расхищении коллекции собственных вин. Топтался в дверях, покорно позволив жене отряхнуть муку с рукава пиджака.

– А это что у тебя тут такое, – с наигранным безразличием бросила она, когда все разошлись.

– Валторна, моя милая, я иногда играю, – блекло ответил он, не сумев обратить все в шутку. Вообще, с юмором у него было в последнее время туговато, чувствовал: этот пробел скоро станет явным, начнет подтачивать авторитет, помешает карьере.

За ужином не было высоких гостей, не было просителей из круга друзей, не явились и нахлебники из многочисленных родственников жены. Ужинал мэр в кругу семьи, ел, стараясь думать о завтрашнем открытии памятника, размышлял, а не стоит ли придраться к торжественной речи, не отправить ли ее еще раз на доработку. Он аж вздрогнул, когда одна из дочек, увлеченно обсасывая индюшачью ножку, хихикнула:

– Пап, что стряслось в буфетной?

– Я играл и разбудил охрану, – вытянувшись, как в старые добрые времена, когда ходил еще в помощниках, отчитался он.

– На чем таком ты играешь в буфетной, папуль, – вторая дочка оторвалась от семги, мечтательно облизывая пальчики. Ее сузившиеся глазки сверкнули так, что стало ясно: она подозревает что угодно, кроме медного духового инструмента. Быстрый обмен смешливыми взглядами-искорками – свидетельство того, что дочки слишком быстро повзрослели, а он и не заметил. Он так мало бывает дома, что в последнее время совершенно разучился их различать, и, чтобы не ошибиться, девочки-близнецы для него теперь стали просто «ты» или «милая».

– Я иногда играю на валторне, а в кладовой лучшая в доме акустика.

– Папуль, а в Швеции за это, кажется, теперь судят? – пошутила одна из них, расправляясь с ножкой индейки, потом тряхнула головой и на всякий случай спряталась за стаканами и салатницами.

Он метнул внимательный, беспокойный взгляд то на одну, то на другую дочку. В те далекие годы, когда ему было лет двенадцать, он уже вовсю интересовался, как прочитать по женскому личику, отведала она или еще нет. И как много и как далеко в этом смогла преуспеть. Его первая девушка, Дина, казалась слишком рано повзрослевшей и опытной. За это – от ревности, робости и отчаяния – при каждом удобном случае он злил ее рассказами про ту, другую. Теперь ему за пятьдесят, он продолжает воевать с ростками фасоли, со скользкими шампиньонами, с жестким, жилистым мясом, через силу глотает минеральную воду и поглядывает на дочек: чем они живут, чем забиты эти головы балеринок с прямыми проборами на шелковистых волосах. Впервые запутавшись, впервые осознав своих маленьких девочек как все тот же таинственный материал для смелых догадок, для бросающих в холод подозрений, мэр решил, что лучше мясо оставить, в таком состоянии проглотить даже самый мягонький кусочек отбивной все равно не удастся. Он застыл, прослушал еще несколько смелых замечаний, выпрямился, промокнул губы салфеткой и впервые за двадцать лет без предупреждения, без кивка и вообще без единого слова покинул столовую.

Так домашним стала известна его тайна. Через пару дней весть о существовании той, другой, просочилась в СМИ, скорее всего, супруга, тактично старавшаяся помогать мэру в делах, обмолвилась на открытии памятника затонувшим кораблям, а консультанты-профессионалы тут же озадачились, нельзя ли использовать эту историю для повышения рейтинга, выжав из маленькой странности мэра максимум пользы. С тех пор мэр играл на собраниях, играл на банкетах, играл на открытии больниц и обсерваторий, перед многотысячным парадом, во время церемонии заложения камней университетов и спортшкол. Он играл пару раз перед камерой, а однажды, раскрасневшись от напряжения, переврав половину нот, исполнил отрывок симфонии на приеме в честь дня рождения бельгийского посла.

Не так давно, совершенно случайно, спеша по лестнице вниз, к машине, он заметил на двери кладовой новенький замок, он хотел поинтересоваться, когда его врезали и у кого теперь хранятся ключи, но закрутился за день и совершенно забыл. С тех пор та, другая, непрожитая жизнь постепенно стала отпускать его, стала притупляться, пока не истончилась окончательно, пока не растаяла без следа, оставив после себя лишь блеклое пятнышко пустоты.