Миссия Коломийцева выехала из Москвы 27 июня, в тот самый день, когда в Ленкорани хоронили Ульянцева.

После похорон Ульянцева все ответственные работники собрались в Ханском дворце на экстренное заседание горкома партии.

Секретарь горкома Лидак, сочувственно глядя на осунувшиеся от голода и желтые от малярии усталые лица людей, открыл заседание и огласил письмо Бакинского бюро Кавкрайкома РКП (б), найденное в кармане Ульянцева. Написано оно было пять дней назад, 23 июня. Видимо, нарочный доставил его накануне гибели Ульянцева.

Письмо было пространным, инструктивным. "На всем Закавказье, — говорилось в нем, — Мугань представляет в настоящее время единственное место, где идея Советской власти осуществляется при поддержке тюркской[16]демократической массы. Все остальные районы, как-то: Бакинский, Дагестанский, Карабахский, Елисаветопольский, Грузия и Армения, находятся в процессе подготовки организации восстания. Поэтому надо задачи на Мугани отличать от задач других районов. Иноземные империалисты в контакте с местными контрреволюционными элементами постепенно и органически блокируют Мугань, как единственную базу Советской власти в Закавказье, чтобы в один момент раздавить ее и тем самым ослабить общее революционное движение в закавказском масштабе…"

Слушая письмо, люди чувствовали, как проходит растерянность, вызванная гибелью Ульянцева, обладавшего незаурядными организаторскими способностями, железной волей и личным обаянием, благодаря чему он становился душой масс и мог подчинить себе, повести за собой самые различные слои населения. Теперь они получили еще одну возможность убедиться в том, что на них обращены взоры всех трудящихся Азербайджана, всего пролетарского Баку: "Как вы там, ленкоранцы? Крепитесь, мы надеемся на вас!" И было приятно слышать, что Бакинский комитет партии, говоря о задачах на Мугани, пишет не "ваши", а "наши задачи", — значит, прислав на Мугань ответственных работников, нужных там, в самом Баку, Бакинский комитет не ограничился этим, он следит за их успехами и неудачами, помогает советом и делом; значит, пролетарский Баку с ними, не оставит их в трудную минуту.

Когда Лидак дочитал письмо, слова попросил Бахрам Агаев. Он говорил по-азербайджански, с сильным фарсидским акцентом, а Беккер переводил на русский.

— Товарищи, — сказал Агаев, — вы знаете, мы с покойным Тимофеем большими друзьями были. Мы с ним часто вместе ходили в талышские села, беседовали с крестьянами и рыбаками о Советской власти, о большевиках… Смерть Тимофеи большая утрата… Бакинский комитет призывает нас усилить агитацию и пропаганду Советской власти, особенно среди мусульманской бедноты. Правильное предложение! И я прошу, Отто Лидак, пусть горком пошлет меня в села агитировать за Советскую власть.

— Похвальное желание, товарищ Агаев, — ответил Лидак. — Я знаю, ты можешь принести очень большую пользу, работая среди талышей. Но ведь ты и здесь крайне нужен. Ты руководишь Совнархозом, где работы непочатый край. Тем более теперь, когда Бакинский комитет предлагает нам улучшить работу хозяйственно-финансовых органов.

— Отто прав, Бахрам, — вступил в разговор Ахундов, сузив и без того узкие и раскосые, как у китайца, глаза. — Не будь мы с тобой близки, как братья, я подумал бы, что ты кидаешь камушки в мой огород. Как в пословице: дочери выговариваю, чтоб невестка поняла. Слушайте, — обратился он ко всем, — я, бедняк талыш, избран заместителем председателя краевого Совета! Может ли быть лучшая агитация за Советскую власть? Так что в села должен идти я.

— Я думаю, нам вдвоем сподручнее будет, — на чистом азербайджанском языке заговорил Морсин, — не так ли, Ширали? Ты — местный крестьянин, я — бакинский рабочий. И потом, Бахрам ходил с матросом Тимофеем, а ты — с матросом Володей. Что скажешь?

— Скажу: очень хороший союз получится!

— Товарищи, горком непременно усилит агитационно-пропагандистскую работу среди населения, как азербайджанского, так и русского. По мере возможности каждый из нас будет выезжать в села…

Собрание длилось долго. Жаркие споры разгорелись вокруг предложения не предпринимать боевых операций без санкций центра, который занят организацией выступлений всех революционных сил в закавказском масштабе.

С этим предложением не соглашались левацки настроенные горячие головы, в первую очередь, председатель ЧК Блэк, председатель трибунала Лукьяненко и другие работники из "пришлых", мало знакомые с местными условиями.

— В Баку не знают, что у нас произошло. Если мы будем сидеть сложа руки и ждать, пока там готовят выступление в закавказском масштабе, так нас же передушат, как курей! — говорил Блэк. У него, кроме всего, были свои счеты с хошевцами: он не мог забыть, как они окружили здание ЧК и требовали выдать его для расправы. Вот почему он упрекал командующего: — Войска горели революционным гневом. Не останови вы их — всех мятежников порубали бы!

— Не дело говоришь, Женя, — возразил ему Горлин. — Рубить людей, побросавших оружие и загнанных в камыши?

— А если они завтра снова пойдут на нас? — подал голос Лукьяненко.

— Вполне возможно, — ответил Орлов. Он повесил на стену большую карту Ленкоранского уезда, и все увидели на ней три красных круга, в которые с внешних сторон вонзались синие стрелы. Две большие синие дуги охватывали уезд с севера и юга. — Товарищи, мы выиграли бой, навязанный нам Хошевым. Однако положение республики крайне тяжелое. Мусаватские и кулацкие банды расчленили территорию уезда, захватили большую ее часть. — Орлов обвел рукой красные круги на карте. — Как видите, очаги Советской власти сохранились в Ленкорани с прилегающими к ней селами, на южной Мугани с центром в Привольном и в группе сел Белясуварского участка. Под Ленкоранью стоят банды мусаватистов, а в Астаре высадились части полковника Джамалбека. Мы располагаем сведениями, что со стороны Сальян движется карательный отряд генерала Салимова. Мы не имеем права распылять силы, гоняться за муганцами. Надо подумать об одновременном выступлении всех наших войск и партизанских отрядов на севере и на юге республики. У меня всё, товарищи.

Заявление Орлова, пользовавшегося большим авторитетом, несколько охладило пыл, но разногласий не устранило. После долгих дебатов Лидак сказал:

— Товарищи, Бакинское бюро предлагает нам представить доклад о положении на Мугани. Давайте пошлем по одному человеку от обеих половин спорщиков, пусть они подробно там все изложат. Как Баку решит, так и будем действовать.

— Дольный совет! — согласился Горлин. — А тем временем пусть все-таки штаб войск обдумает предложение командующего. Уверен, Баку одобрит его.

Решили послать Горлина и Лукьяненко.

С собрания Горлин отправился к Лидаку, чтобы вместе написать доклад в Бакинское бюро Кавкрайкома.

Лидак и Канделаки жили в одной большой квартире бежавшего богача. Удивительная дружба связывала двух таких разных людей: голубоглазого, светловолосого латыша Отто Лидака, спокойного и добродушного, сдержанно проявлявшего чувства, и чернявого, черноглазого Самсона Канделаки, как и все грузины, общительного и темпераментного — его отличали живость речи, жестов и мимики, однако временами он впадал в глубокую меланхолию. Их дружба зародилась год назад, когда после расстрела двадцати шести бакинских комиссаров Канделаки и других заключенных перевели из Красноводска в ашхабадскую тюрьму, где военнопленный Лидак служил стражником. Иногда Канделаки, разыгрывая друга, с деланным возмущением спрашивал:

— Слушай, Отто, никак не могу понять, почему ты, латышский стрелок-коммунист, согласился стать стражником белогвардейской тюрьмы, стеречь пленных большевиков?

— Характер скверный, — мягко улыбался Лидак. — Попросили… не мог отказать.

— Э, знаю, знаю. Лучше охранять арестованных, чем самому сидеть. Ну, а почему же драпанул из Ашхабада?