— Прекрасное письмо! — горячо воскликнул Карахан.
— Мудрое, как сам персидский народ, — кивнул Чичерин.
— Чего не скажешь о правительстве, находящемся под каблуком англичан, — усмехнулся Коломийцев. — Знаете, что ответил министр на мой протест по поводу того, что на глазах персидской власти, в персидском городе Энзели англичане арестовали членов ревкома и моего дипкурьера? Он премило улыбнулся и сказал: "Что же мы можем сделать, если они и персов арестовывают?"
Чичерин и Карахан рассмеялись.
— Власть без власти! — сказал Чичерин. — Владимир Ильич в прошлом году верно и метко определил, что Англия "теперь скушала всю Персию".
— Вообще, мы были поставлены в положение самозванцев. Я уже не настаивал на незамедлительном признании миссии, я просил хотя бы создать условия для нормальной работы и сношений с Москвой, обеспечить нашу неприкосновенность. Но англичане и фон Эттер добились того, что и эти просьбы были отклонены.
— Разве что только "персона нон грата" не объявили, — резюмировал Чичерин.
— Доброжелатели предупреждали нас, что англичане и белогвардейцы готовят заговор, призывают расправиться с "самозванцами". Тучи сгущались с каждым днем. Гроза разразилась в ночь на третье ноября… — Коломийцев смолк, задумался, то и дело приглаживая волосы. Муки пережитой трагедии, как отблеск далекого пожарища, вспыхнули в его глазах. — Я все думаю: наверное, есть у человека смутное предчувствие беды. В тот вечер мы особенно долго засиделись в столовой за вечерним чаем. Жена Иосифа, Сатеник Акоповна, ушла укладывать детей. Моя Дуняша помузицировала и, что удивительно, впервые за многие месяцы вспомнила вальс Грибоедова. Потом и она ушла, а мы всё сидели и говорили о предстоящих делах, но больше перебирали в памяти минувшие события. Вспомнили бакинских комиссаров. Мы еще не знали о их трагической гибели. Говорили о Мудросском перемирии, по которому турки уступили Баку союзникам. Значит, думали мы, англичане снова оккупируют Баку… Ночью я проснулся от сильного грохота и крика. Вскочил, натянул брюки, кинулся к лестнице. Внизу в потемках множество фигур что-то крушили и ломали. Истошно кричала прислуга, донесся крик Саввы: "Иван Осипович, спасайся!" Я кинулся к кровати, вытащил из-под подушки револьвер, хотел сбежать вниз, но жена заслонила дверь собой. Бледная, дрожащая, в одной сорочке, она держала руки на животе и молила: "Беги, Ваня, беги! Меня не тронут". Я услышал на лестнице грохот сапог. "Ну беги же!" Машинально схватил рубашку и выпрыгнул из окна в темный сад. Но убежать не мог. Посудите сами, как я мог убежать, когда там… Хотел кинуться обратно в дом, но меня будто пригвоздили к земле. Ну, разряжу барабан, уложу несколько человек, а их несколько десятков. Притаился за деревом и смотрел на освещенные окна. И сейчас вижу эти дико сновавшие по комнатам фигуры погромщиков. И сейчас еще в ушах стоит крик женщин и детей.
Мое сердце разрывалось на куски. Немного погодя толпа вывалила из дома, избивая, погнала пленников… — Коломийцев в сердцах стукнул кулаком по столу.
— Успокойтесь, голубчик, мы вызволим их, непременно вызволим!
— Наверное, у меня помутился рассудок. Я кусал губы, колотил себя по голове, слезы ярости душили меня. Я пошел прочь, не сознавая куда, зачем, к кому. Очнулся в предместье Тегерана, возле мечети Шах-Абдол-Азима. Первой мыслью было засесть в бест[15]. Нет, выволокут как гяура. Весь день толкался среди нищих и дервишей вокруг мечети. Хотел поменять свою одежду на рубище одного нищего. Тот отказался. Предложил в придачу денег — согласился. В таком виде решил вернуться в Тегеран, зайти к своему хорошему знакомому, патриоту Персии шейху Мехди. Он жил на базарчике Хаджи-Шейх-Хяди. И брал у него уроки фарсидского языка, пользовался его библиотекой, иногда покупал у него редкие книги. Поздно ночью тихонько постучался к нему. Шейх моментально впустил меня, он уже знал о случившемся, хотя в газетах сообщений об этом не было.
"Я так тревожился за вас, — сказал он. — Вся сыскная полиция поднята на розыски".
Шейх отвел мне комнату в андаруне — внутренних покоях.
"Здесь вы будете в безопасности".
Верно говорится, друзья познаются в беде. Я и не предполагал, что у Советской России так много верных друзей в Персии. Я с благодарностью вспоминаю о шейхе Мехди и других, вплоть до агентов англичан, в домах которых скрывался полтора месяца.
Утром шейх Мехди отправился в город и, вернувшись, рассказал мне подробности налета. Оказывается, в налете участвовало тридцать человек. Это были офицеры казачьей дивизии полковника Старосельского, трое английских офицеров с нарядом английских солдат. Предводительствовал бывший консул царской миссии Гильденбрандт. Тайком подкравшись к дому, погромщики взломали дверь и набросились на Савву Богдана. Избитая прислуга рассказала шейху Мехди, что Гильденбрандт своими руками отрывал от груди Караханяна насмерть перепуганных детей. Вчера же англичане отправили всех в Хамадан…
Каждый день шейх приносил мне газеты. О погроме ни слова. Но из рассказов шейха я знал, что искры слухов о погроме вспыхивали языками пламени — стихийными митингами на базарах и майданах, и наконец пламя охватило весь город — люди высыпали на мощную демонстрацию протеста. "Наш народ, освященный Кораном, считает позором для мужчины расправу над женщинами и детьми", — сказал шейх, отправляясь на демонстрацию. Ну, а как с ней расправились, вы сами знаете.
Когда страсти поутихли, друзья достали мне паспорт на имя армянина из Астрахани, и в середине декабря я покинул Тегеран.
Из Тегерана я выехал в Казвин, там влился в толпу армянских беженцев, дошел до Сенне и остановился у одного курдского хана. Он принял меня как дорогого гостя. Из Сенне отправил несколько нот протеста Восугу од-Доуле и Чарльзу Марлингу. Я писал им, что не вечно же хозяевами Персии будут являться официальные представители иностранного государства, доходящие в своей безнаказанности до того, что средь бела дня в персидской столице арестовывают членов миссии дружественного государства, их жен и детей и ссылают в каторжные тюрьмы Бомбея и Калькутты. Я требовал немедленно освободить членов миссии, ревкома и дипкурьера. Но я прекрасно понимал, что мои ноты — глас вопиющего в пустыне. Словом, двадцатого февраля я добрался до Баку форменным образом "яко наг, яко благ"… Вот и вся моя одиссея, — закончил Коломийцев и, желая рассеять тягостное впечатление от рассказа, шутливо добавил: — Ну, а потом — небольшая увеселительная прогулка по морю в Ленкорань и Астрахань…
— Да, вы прошли все семь кругов дантова ада, — посочувствовал Чичерин и неожиданно сказал: — Будем надеяться, что на этот раз персидское правительство не придерется к вам "по чисто формальным причинам". Не так ли, Лев Михайлович? — Острый взгляд Чичерина вонзился в Коломийцева.
"Значит, опять в Персию! Ну что ж, мы еще поборемся с этой сворой английских интервентов и белогвардейской мразью", — думал Коломийцев, улавливая обрывки ответа Карахана:
— …через Асад-хана… запрос… обращение…
"Да, конечно, мое место там. Я должен сам лично принять участие в освободительной борьбе персидского народа…"
— …если вы сомневаетесь, — услышал Коломийцев слова Чичерина, и решительно ответил:
— Это исключено! Я поеду!
19 июня коллегия постановила: "…Товарища Коломийцева назначить уполномоченным Народного Комиссариата в Персии… для расходов миссии Коломийцева, его издательства и курьерской службы выдать полтора миллиона рублей для израсходования под контролем Ленкоранского Советского правительства".
Через неделю Карахан вручил Коломийцеву "Обращение правительства РСФСР к правительству и народу Персии", в котором оно не только подтверждало аннулирование старых кабальных договоров и огромного золотого долга Персии России, но и сообщало о передаче в дар персидскому народу всего, что было построена русскими в Персии с 1914 года: железной и шоссейных дорог, портовых сооружений, телеграфных и телефонных линий и многого другого.
