Под звуки оркестра и крики „ура!“ Томсон со свитой сошел на пристань. Выслушав приветственные речи, он сделал заявление, то самое, которое только что напомнил Ролсон. Первым актом „невмешательства“ было распоряжение Томсона немедленно убрать мусаватские флаги. На следующий день Мамедхан прочел в газете „Азербайджан“ такое объявление:

„От редакции.

Во вчерашнем номере нашей газеты появилось на том же месте, где печатается сие объявление, сообщение о том, что союзные правительства признали независимость Азербайджанской республики. Это сообщение неправильно, ибо такового признания не было“.

А еще через день — извещение Томсона, что „в городе вводится военное положение, которое остается в силе до того момента, когда гражданская власть окажется настолько сильной, чтобы освободить войска от ответственности за поддержание общественного порядка“.

„Нет, — подумал Мамедхан, — как говорят мусульмане, на их веревке в колодец спускаться опасно“.

— Мы пришли на Кавказ, — продолжал Ролсон, — потому что здесь еще не спокойно. Существующее разложение является всецело работой наших врагов. Германия, Турция преследуют свои собственные цели, а отнюдь не интересы народов. Мы не можем возвратиться к себе на родину, пока не выполним возложенной на нас задачи: помочь вам воспользоваться плодами победы над нашими общими врагами. — Полковник Ролсон откинулся на спинку кресла, задымил трубкой и снова обвел взглядом собеседников.

— Браво! — захлопал костлявыми руками Сухорукин, а сам подумал: „Ну, лицемер! Речь, достойная коварного Альбиона!“

„Ишь, метет хвостом! Теперь уж заломит цену!“ — завертел изрезанной морщинами шеей Алексеев.

У Мамедхана было такое ощущение, будто он продирался сквозь заросли Гирканского леса. Он слушал с напряженным вниманием, но ничего не понял: „Не будете вмешиваться? А кто поставил виселицы в Баку на Парапете? Я о Мугани говорю, а он о Германии! Слушай, какое нам дело до Германии?..“

Ролсон, не поворачивая головы, выслушал своего советника и продолжал:

— Джентльмены, я обещаю вам, британское командование изучит претензии обеих сторон и решит вопрос к обоюдному согласию.

— Такое решение невозможно! — возразил Ильяшевич.

— Время покажет, — поспешил успокоить Ролсон. — А пока, джентльмены, забудьте ваши национальные распри, объединяйтесь и боритесь с большевизмом во всех его проявлениях! Это совет генерала Томсона.

— Была бы власть в руках мусавата, — не унимался Мамедхан.

— Мы тоже не лыком шиты! — отпарировал Ильяшевич.

— А кто сушит портянки в Ханском дворце?

— Действительно, полковник, что за большевистский комитет обосновался во дворце?

— Солдатский совдеп, будь он проклят! — нахмурился Ильяшевич. — Со времен Бакинской коммуны остался. Теперь они его комитетом связи называют.

— Вы у Сухорукина спросите, мистер Ролсон, — ехидно предложил Мамедхан. — Он с бакинскими комиссарами — чашка-ложка! Сам комиссаром был, председателем уездной Советской власти.

— Наш уездный исполком, — с достоинством ответил Сухорукин, — был сплошь эсеровским. Вы должны знать, мистер Ролсон: если бы эсеры не попридержали муганский хлеб, Бакинский совнарком, может быть, и не нал бы так быстро.

— Истинно так! — задергалась бородка Алексеева. — Попридержали.

Ролсон благосклонно кивнул им.

— С кем же поддерживает связь этот комитет связи? — улыбнулся Ролсон собственной шутке.

— Э, батенька! — махнул рукой Ильяшевич. — Со всеми солдатскими комитетами…

— Комитет связи — это легальный выборный орган трудящихся и солдат уезда, — поспешил пояснить Сухорукин.

Ильяшевич хмуро покосился на него и продолжал:

— Наш Ленкоранский уезд кишит войсками, как ярмарка цыганами в воскресный день. Тут тебе и красногвардейские, и националистические, и кулацкие отряды — кого только нет! И в каждом отряде помимо солдатских комитетов — нелегальные большевики. Пойди дознайся, кто из солдат мутит воду… — Ильяшевич спохватился, как бы англичанин не заподозрил управу в бездеятельности, и поспешил добавить: — Впрочем, мой заместитель Дубянский уже напал на след гарнизонной ячейки. Завел „дело“, подшивает в него донесения — прокурор бывший. — Ироническая усмешка мелькнула на лице Ильяшевича, но он тут же жестким тоном договорил: — Дайте только срок, мы им такую баню устроим — кости затрещат!

Ролсон удовлетворенно закивал:

— Как говорят у вас, хорошую голова помойку.

— Головомойку, — поправил Сухорукин.

— Да, да… — Ролсон ткнул трубкой в сторону Ильяшевича. — А теперь я имею передать вам личное поручение генерала Деникина. Конфиденциально.

Ильяшевич мгновенно поднялся, бросил присутствующим:

— Все свободны, господа!

Ролсон отбыл из Ленкорани в тот же день, после банкета. Обед состоял из множества необыкновенных блюд национальной, талышской кухни, здравицы были многословны и часты, и застолье затянулось, из-за чего пришлось задержать отплытие „Ленкоранца“ на целый час.

Проводив англичан, Ильяшевич вызвал на экстренное совещание Дубянского, начальника штаба Аветисова и командиров всех частей гарнизона.

Муганское войско, которым командовал Ильяшевич, действительно представляло собой довольно пестрое, разношерстное сборище. Помимо костяка — части, состоявшей из кадровых солдат-пограничников, оставшихся здесь после расформирования бывшей армии, потому что им некуда было податься, в Ленкоранский гарнизон входили: 2-й батальон Интернационального полка (бакинские рабочие), присланный Баксовнаркомом после мусаватского мартовского мятежа, красногвардейские части, подавшиеся на юг после падения Бакинской коммуны, националистический, дашнакский полк из войска Диктатуры Центрокаспия, бежавший от турок и мусаватского правительства, бронеотряд с одним-единственным броневиком, тем самым, что был послан Бакинской коммуне по распоряжению Ленина, юнкера гидроотряда (с двумя французскими гидропланами). Помимо того на Мутани почти в каждом крупном селе имелся хорошо вооруженный отряд самообороны, а в Привольном к тому же еще и эскадрон большевистски настроенных солдат-фронтовиков. Действовал на Мугани и мародерствующий отряд Шевкунова, менявший окраску и попеременно служивший и красным, и белым.

Все эти части и отряды, вихрем времени собранные под одной „крышей“, объединяли одна только необходимость борьбы с мусаватскими и персидскими бандами, орудовавшими в горах Талыша и на Ленкоранской низменности, к югу от Ленкорани, и авторитет „батюшки“ Ильяшевича, ставшего знаменем этой борьбы.

А в остальном — жили розно и враждебно, словно пауки в банке. Споры и стычки часто переходили в кулачные бои, а иногда гремели выстрелы. Самоволки, попойки, грабежи и насилия над горожанами приняли такой размах, что Ильяшевич был вынужден создать специальную комиссию по борьбе с преступностью в войсках. Ее председателем он назначил своего заместителя по краевой управе Дубянского, бывшего старшего следователя по особо важным делам, которого в насмешку называл „прокурором“ — Ильяшевич знал, что Дубянский зарится на его кресло в краевой управе, и умышленно поручил эту невыполнимую работу ему, штатскому человеку, мотивируя тем, что он силен в юриспруденции: будет на кого собак вешать!

Но Дубянский боролся не столько с преступностью, сколько с той незримой — большевистской — силой, которая с каждым днем все настойчивей давала знать о себе.

Большие надежды возлагал Ильяшович на старого службиста, требовательного полковника Аветисова. Бывший начальник штаба войск Диктатуры Центрокасаспия Аветисов, сотрудничая с Денстервилем и другими англичанами, вскоре убедился, что те не станут лезть в огонь ради защиты Баку от турок, а пошлют на убой малочисленное войско Диктатуры, заблаговременно подал в отставку и перебрался на Мугань. Ильяшович принял его с распростертыми объятиями и назначил своим начальником штаба.

Но и Аветисов не сумел добиться сколько-нибудь заметных улучшений дисциплины, наоборот, его царскорежимные замашки и требовательность вызывали раздражение и ропот солдат.