Коломийцев поднялся с места, подошел к двери, выглянул в коридор. Рабочий день кончился, и из всех комнат выходили служащие. Смешавшись с ними, он вышел на улицу и направился в общежитие "Кремль".
Ровно в полночь заместитель наркома Лев Михайлович Карахан ввел Коломийцева в просторный кабинет наркома — бывшую гостиную дорогостоящего номера "люкс".
Навстречу Коломийцеву, мягко ступая по ковру, пошел человек небольшого роста, в невзрачном пиджаке, слегка сутулый. Коломийцева поразили на его утомленном лице очень круглые, воспаленные от бессонницы глаза, острые, беспокойные, ищущие, выдавав не кипевшую в нем жизнь. Высокий, открытый лоб, рыжеватая бородка клинышком и острые, как пики, усы невольно напомнили Коломийцеву благородного рыцаря Дон-Кихота, и он с нескрываемым интересом вглядывался в этого когда-то одного из самых богатых помещиков России, самозабвенно отдавшегося делу революции на очень трудном дипломатическом посту.
А Чичерин, кажется, поразился молодости Коломийцева, его по-юношески улыбчивому, открытому лицу.
— Так вот вы какой, Иван Осипович. — Чичерин тепло пожал ему руку, подвел к письменному столу. Карахан сел напротив, а Чичерин прошел на свой диванчик. — Как устроились? Обедали?
— Спасибо. — Коломийцев улыбнулся, хотел сказать, что от таких обедов мало проку: сыт не будешь, но заметил на письменном столе корочку черного хлеба, и у него защемило в груди.
Чичерин перехватил его взгляд:
— Да, плохо кормят. Голодно живем. — Он обратился к Карахану: — Лев Михайлович, голубчик, нельзя ли устроить позавтракать? Ах, да… — спохватился он, вспомнив, что на дворе глубокая ночь.
— Разве что чаю, — поднялся Карахан, и вскоре дежурная принесла горячий чай.
— Стало быть, вы чуть не разделили участь Грибоедова?
Коломийцев, по привычке то и дело поглаживая волосы и сжимая кулаки, ответил:
— Видно, я родился в сорочке. Дважды избежал расправы англичан.
— И со мной им не удалось расправиться, — усмехнулся Чичерин. — В семнадцатом году пять месяцев держали в одиночке Брикстонской тюрьмы. — Он любезно попросил: — Ну-с, расскажите, пожалуйста, о вашей одиссее.
— Я писал вам, не знаю, получили ли…
— Мы получили два письма, не так ли, Лев Михайлович?
— Совершенно верно, Георгий Васильевич. — Карахан раскрыл папку и обратился к Коломийцеву: — Ваше последнее письмо от двадцать пятого октября прошлого года с припиской от двадцать третьего февраля нынешнего года, сделанной в Баку, доставлено нам пятого апреля. И уже одиннадцатого апреля коллегия вынесла по нему специальное постановление, — Карахан вытащил листок бумаги и прочел: — "О насилиях против советских представителей в Персии и в связи с ними против рабочих Тегерана: кроме осведомительных радио, послать радио протеста английскому правительству".
"Одиннадцатого апреля! Два месяца прошло. А они все еще томятся неизвестно где. Бедная Дуняша, душенька моя, неужели в тюрьме родит", — думал Коломийцев.
Чичерин нервно подергал кончик уса.
— Однако надо найти пути преодоления конфликта. Поэтому мы хотели бы услышать от вас подробный рассказ обо всем, с самого начала. — Чичерин говорил любезно и неторопливо, словно приглашая собеседника не беспокоиться о его занятости.
— Ну, началось с того, — пригладил волосы Коломийцев, — что Шаумян вызвал меня и сообщил о телеграмме товарища Кара хана.
Карахан кивнул:
— Да, мы просили Степана Георгиевича, как чрезвычайного комиссара по делам Кавказа, подыскать товарищей для работы в Персии.
— Он предложил мне пост посланника, мотивируя тем, что я больше года работал в Персии, свободно владею фарсидским и французским языками. Я отказался, так как считая себя не компетентным в дипломатии.
— Советская дипломатия родилась только после Октября, где же взять опытных дипломатов? — сказал Чичерин.
— Вот и Шаумян говорил примерно то же самое. Словом, я согласился на пост первого секретаря и временное исполнение обязанностей посланника. Вторым секретарем назначили бывшего редактора "Известий" на армейском языке Иосифа Иоакимовича Караханяна. Он тоже свободно владеет фарсидским и французским языками. Шаумян выдал нам бумаги, и в последних числах июля мы выехали в Энзели. Там я встретился с Челяпиным и другими друзьями-ревкомовцами. Они помогли приобрести автомобиль и все необходимое снаряжение. Это была наша последняя встреча: через три дня англичане арестовали их. — Коломийцев помолчал. — Первую остановку мы сделали в Реште. Я нанес визит губернатору Сардари-Кулю. Когда я сообщил ему, что назначен Шаумяном главой советской миссии, губернатор посмотрел на меня с великой скорбью: "Разве агаи везир не знает, что в Баку новое правительство?" "Как новое? — поразился я. — А Совнарком?" "Аллах милостив", — закатил глаза губернатор. "Кто вам сказал это?" — "Только что имел честь быть на приеме у агаи консула Макларена. Он любезно сообщил мне, что новое правительство пригласило англичан в Баку". Вот когда я пожалел, что мы не арестовали Денстервиля в Эизели.
— И правильно сделали, — вставил Чичерин. — Мы не имеем права уподобляться им.
— Нас было двенадцать человек, из них — две женщины и четверо детей Караханяна. Моя жена носила под сердцем ребенка… — Коломийцев старательно пригладил волосы. — Мы сняли двухэтажный домик с небольшим фруктовым садом. На первом этаже разместились канцелярия и приемная, тут же жили наш завхоз, красноармеец Савва Богдан, шофер и прислуга. На втором этаже у нас была небольшая столовая, находились комнаты Караханяна и мои. Словом, жили в тесноте, но не в обиде. А в центре Тегерана, в белокаменном дворце посреди парка Атабег-Азама, и в загородной резиденции Зеркенд по-прежнему вольготно располагается бывший царский посланник фон Эттер.
— Нонсенс какой-то: посланник несуществующей державы! — усмехнулся Чичерин. — Об этом мы не раз писали в наших нотах.
— Меня бросало в дрожь, когда я видел царский флаг над резиденцией фон Эттера. Английские и белогвардейские офицеры, уголовные типы и проститутки — кто только не собирается там на банкеты и дикие оргии! Мне стало известно, что незадолго до нас в Тегеран приезжал Денстервиль, встречался с английским посланником Чарльзом Марлннгом и фон Эттером. Обо всем этом я написал вам, Георгий Васильевич, и отправил письмо с дипкурьером Кашкаровым, но англичане арестовали его в Энзели и отправили неизвестно куда.
— Вы прибыли в Тегеран накануне прихода к власти правительства Восуга од-Доуле?
— Совершенно верно. Его правительство, подчиняясь воле англичан, отказалось признать нас "по чисто формальным соображениям", так как грамоты подписаны Шаумяном, о судьбе которого правительство ничего не знает. Я сказал министру иностранных дел принцу Фирузу, что его ответ, продиктованный волей английского посланника, удручает меня, но все же я нахожу большое утешение в том, что персидский народ в лице целого ряда ответственных деятелей меня признает, доказательства чему я получаю каждый день.
— Смелый ответ, — ухмыльнулся Чичерин, покручивая острый ус.
— Действительно, несмотря на атмосферу враждебности, которую создали вокруг нас англичане, фон Эттер и белогвардейские газетенки, мы каждый день получали множество писем… У меня случайно сохранилось одно. — Коломийцев вытащил из кармана сложенный в несколько раз листок бумаги, развернул, разгладил его ладонью и принялся читать полустершиеся строки: — "С волнением следим мы за тем, что происходит в вашей стране. Велик и мудр тот, кто понял простую истину: нужно дать человеку то, что ему прежде всего необходимо. Зачем простому человеку война? Ему нужен мир! Большая часть человечества трудится на земле. Но, трудясь на земле из поколения в поколение, эти люди не владеют ею. Справедливо ли это? Нет. Вы дали мир и землю исстрадавшимся людям, и отныне вы непобедимы. Один ручеек можно заглушить, но если ручейки сольются в бурный поток, это уже большая сила. Но мощь тех, кто полон злой корысти, еще очень велика. Хватит ли у вас сил оградить взращенное вами то, что еще не окрепло, если ваши враги не захотят примириться со своими потерями? Вот что тревожит нас!"
