— Так ведь ты подбил меня, — тихо смеялся Лидак…

До глубокой ночи работали над докладом. Когда Горлин собрался уходить, Канделаки засуетился:

— Я провожу тебя.

Сунул под мышку какой-то сверток и вышел следом.

Тихая, звездная ночь лежала над Ленкоранью. Только дальний лай собак, цирюканье сверчков и время от времени оклик часовых: "Стой, кто идет?" — нарушали тишину города, уснувшего в черной густоте садов.

Непривычно тихо, с волнением и печалью в голосе Канделаки попросил:

— Ларион, дорогой, если сможешь, зайди к моим детишкам. — Он протянул сверток: — Вот, передай им. Тут три сушеных рыбы. И письмо… Ну, а на словах передай, жив, мол, ваш отец… — И уже громче и злее добавил: — Только ей ни слова обо мне!..

— Хорошо, Самсон, зайду, непременно зайду, будь спокоен. — Горлин знал о семейной трагедии Канделаки, но не винил его жену. Что оставалось делать бедной женщине с двумя детьми, когда до нее дошла горькая весть, что всех бакинских комиссаров, арестованных в Красноводске — а ее муж эвакуировался с ними, — расстреляли? Время голодное, смутное. Ради благополучия детей она вышла за другого, порядочного человека. И вдруг, как снег на голову, возвращается муж!.. Канделаки и теперь тосковал по детям, бесился при мысли, что кто-то другой, пусть даже хороший человек, заменил им живого отца.

В полдень Горлин встретился на Саре с матросом, имевшим бакинский паспорт и рыбачью лодку, приписанную к бакинскому порту, договорился с ним о поездке — матрос как раз собирался отвезти в Баку гостившую у него жену. Горлин вырядился рыбаком, в лодку положили снасти и в сумерки вышли в море. Гребли всю ночь. Перед рассветом в районе Зюйдост-Култука, решив отдохнуть, зашли в густые камыши лагуны и повалились спать.

Проснулся Горлин от сильного шума и яркого света, ударившего в глаза: военный катер держал лодку в луче прожектора. С катера потребовали подчалить к нему. Горлин мгновенно привязал к папке с докладом и письмами кусок железа и незаметно спустил ее в воду. Два вооруженных матроса спрыгнули в лодку, обыскали ее, забрали документы, приладили буксирный трос, и катер потащил лодку за собой. К полудню вошли в Сальянский порт.

Едва Горлин ступил на причал, из толпы людей, ожидавших посадки на пароход "Ленкоранец", чтобы отправиться в Баку, кто-то злорадно крикнул:

— Ай Горлин, попался, сукин сын?

Горлин и офицер оглянулись на голос. Горлин сразу узнал ленкоранского богача, у которого конфисковали землю и дом.

— Горлин? Председатель Ленкоранского ревкома? — поразился офицер. — А говоришь, рыбак, Талахадзе.

Горлина заперли в маленькой каюте и повезли в Паку. На допросе в Министерстве внутренних дел он отказался давать показания.

— Да, я грузинский подданный Илларион Талахадзе, — заявил он, — ехал к себе на родину из Ленкорани, независимой от азербайджанского правительства. На территории, подвластной вам, я не работал, поэтому вы не вправе ни задерживать меня, ни допрашивать.

Горлина отправили в шемахинскую тюрьму. Здесь он встретился с бакинскими революционерами-подпольщиками Борисом Шеболдаевым и Иваном Анашкиным, арестованными в дни майской стачки бакинского пролетариата. Они через надзирателя передали сведения Горлина в Бакинский комитет партии.

Отсидев три месяца административного заключения, Горлин вышел на волю, но через три дня его снова схватили, однако он ухитрился бежать из камеры следователя. Кавказский краевой комитет направил его на работу в Тифлис. Там он снова попал в тюрьму и просидел до мая 1920 года, когда его в числе трехсот большевиков выслали во Владикавказ.

Не меньше мытарств выпало на долю Лукьяненко и его попутчиков. В нескольких милях от Сальянского рейда их лодку остановила моторка береговой охраны. На берегу Лукьяненко предложил начальнику взятку. При виде денег у полицейских разгорелись глаза. Они набросились на ленкоранцев, обобрали их, избили и отпустили на все четыре стороны.

Они побрели по знойной Куринской косе, к рыбной ватаге. Здесь обитали дней десять, кормясь поденным трудом. Наконец напросились в баркас, шедший в Баку.

Хотя сведения, сообщенные Лукьяненко, устарели и до падения Муганской республики оставались считанные дни, Кавкрайком все же оказал посильную помощь.

Лукьяненко предложили остаться в Баку и заняться технической организацией морского экспедиционного отряда для отправки нефти в Астрахань…

— Что же ты, милок, так опростоволосился, а? По усам текло, а в рот не попало, а? — Алексеев семенил короткими ногами вокруг длинного массивного обеденного стола по пестрому талышскому ковру, тряся козлиной бородкой, и ехидно выговаривал Хошеву. Один из богатейших хлеботорговцев Мугани и бывший член краевой управы, он вложил столько денег в организацию мятежа, и все пошло прахом! Как же тут не злиться и не ехидничать?

Хошев же, будто разговор касался не его, сосредоточенно подпиливал маленькой пилкой ногти и только изредка презрительно переводил взгляд с Алексеева на портреты его предков с такими же козлиными бородками.

У стены, понурив голову, скорбно сидел кулак помельче, председатель "ревкома" Жабин из Привольного.

— Был в Ленкорани, ни Ленкорани не взял, ни "батюшки" не вызволил, а? — Алексеев неприязненно посмотрел на полированные ногти Хошева, на его кавказского покроя рубаху из тонкой шерсти, на аккуратно расчесанные волосы, источавшие сладковатый запах одеколона: "Ишь, как расфранчился!"

При упоминании имени "батюшки" Хошева передернуло, он вспомнил пьяного, босого Ильяшевича, насмешливые глаза Ульянцева и злорадно пробурчал:

— Скажите спасибо хоть за то, что сегодня в Ленкорани хоронят матросского комиссара.

— Ты, милок, чужой заслугой не похваляйся, — возразил Алексеев. — Сам в чем преуспел, о том и говори!

— Легко вам тут чаи распивать и мошной трясти! — вскипел Хошев. — Сами-то вы что сделали, чтобы объединиться с мусульманами?

— Ты не ершись! Я посылал верных людей в Перембель подымать мусульман против большевистских сел Мугани и ленкоранских комиссаров.

— Ну и как? Преуспели? — усмехнулся Хошев.

— Не желают мусульмане с русскими крестьянами воевать, — развел руками Алексеев. — Мы, говорят, выступим, если кто к нам в горы сунется. А ты, милок, одно говоришь, другое делаешь. Сам ведь решил перехитрить Мамедхана. Если б заодно с ним, с двух сторон…

— Так ведь с вашего согласия, господа хорошие, — язвительно усмехнулся Хошев. — Если б мы не соврали крестьянам, что идем в Ленкорань, потому что большевики якобы хотят натравить Мамедхана и прочие банды на Мугань, ну и… прикончить "батюшку", черта с два пошли бы они за нами.

— Да, да, верно говорит, — подал голос Жабин. — Вот сегодня делегация ездила к большевикам Ленкорани: не хотят крестьяне воевать. Сезонные работы начинаются, теперь их не оторвешь от земли.

— А на кой ляд тебя в "ревком" посадили? — побагровел Алексеев и засеменил вокруг стола. — "Не хотят воевать"! Вы бы больше митинговали! Это ж надо придумать, переговоры с большевиками устроили!

Жабин заерзал на стуле и с мольбой посмотрел на Хошева, ища у него защиты и заступничества. Хошев понял, что этот камушек и в его огород, и в отместку Алексееву бесстрастным тоном подлил масла в огонь:

— Теперь Мамедхан как пить дать возьмет Ленкорань и повесит Ильяшевича.

— Тьфу, типун тебе на язык! — дернулся Алексеев. "Сопляк! Усы отрастил, как у "батюшки"! Куда ему до него! Эх, был бы "батюшка" во главе нашего воинства, он бы избавил нас от большевиков, как в прошлом году спас от мусаватистов. Да где там! Того и гляди, расстреляют. Вот и цацкаемся с этим франтишкой. Мужчина должен потом пахнуть, а от него бабой пахнет… Однако он верно говорит, чего доброго мамедханы скинут большевиков, потом попрут на Мугань…"

Алексеев остановился возле стола:

— Вот что, надо нам идти на поклон к мусульманам, объединиться с ними, как говорил англичанин Ролсон, и общими силами душить Советы. А там видно будет…