— Ну, попутного ветра! Семь футов под килем!

— Сынок, будь осторожен… Дима…

— Возвращайся скорей, Сережа!..

Кожсмяко поднял на грот-мачте парус, матрос отдал конец, и лодка медленно отошла от причала.

В Баку пришли только через полутора суток. В начале пути ветер не благоприятствовал им, парус безжизненно обвис, но спустя несколько часов поднялся хороший штормовой ветер и погнал лодку.

Баку ощетинился сплошным лесом мачт. Слева, на Баилове, темнели силуэты военных кораблей и катеров. От военного порта до Черного города — черного от дыма и копоти нефтезаводского района Баку, вдоль всей набережной тянулись городские и торговые пристани акционерных компаний.

Кожемяко ловко направил лодку к причалам пристани № 6. Она находилась неподалеку от городской пристани и „Сковородки“.

Лодка бросила якорь борт о борт с такой же трехмачтовой „астраханкой“. Строго-настрого наказав команде никуда не отлучаться, Кожемяко, прыгая с палубы на палубу, направился в контору, предъявил портовому чиновнику документы, конечно вложив в один из них ассигнацию. Отметившись в конторе, Кожемяко вышел в город. Ему предстояло сообщить в Бакинский комитет, что полет гидроплана не состоялся и он отправляется в Астрахань морем. Но надо найти опытного штурмана.

Сергей уселся на носу лодки, свесив босые ноги за борт, и стал наблюдать за оживленной набережной. Отсюда была видна только небольшая часть ее. По булыжной мостовой грохотали подводы ломовых извозчиков, понуро тянули вялые лошади открытый вагончик конки, сновали по-весеннему одетые люди.

Вернулся Кожемяко только под вечер, к тому ж не один. Вслед за ним на палубу ступил статный мужчина в черном офицерском кителе со следами отпоротых погон. Большеголовый, круглолицый, мягкие волосы расчесаны на пробор, тонкие брови и такие же тоненькие усы. Под мышкой он держал матросскую робу, в руке — малый флотский парусиновый чемодан.

— Знакомься, братва, — представил его Кожемяко. — Иван Сарайкин, штурманом пойдет с нами.

— Прошу любить и жаловать, — широко улыбнулся Сарайкин, шутливо раскланявшись, и сразу расположил к себе команду. — Ну, показывайте свой линкор.

Сарайкин сложил вещи на палубе и стал осматривать рыбницу, подтягивал шейны, проверил руль, полез в кубрик.

Потомственный моряк Иван Сарайкин в детстве вместе с родителями переехал из Астрахани в Баку. Здесь окончил мореходное училище, плавал помощником капитана на торговых судах „Хан Гусейн“, „Нагапет“ и „Эдиссон“. Потом служба на Балтфлоте, а в восемнадцатом году он снова на Каспии, штурманом на канонерской лодке „Ардаган“, которая, как и канонерка „Карс“, входила в боевое ядро Каспийской флотилии, служившей верной опорой Бакинского совнаркома. Но часть моряков подалась на обман эсеров и меньшевиков Центрокаспия и проголосовала за приглашение англичан. Очень скоро моряки поняли, какую роковую ошибку они совершили. Когда англичане потребовали разоружить корабли Каспийской флотилии, моряки дружно воспротивились этому. Вся флотилия снялась с якорей и ушла на Астрахань. Но север Каспия был затянут льдом, выйти к Волге корабли не смогли и вернулись в Баку. Здесь их ждала суровая расправа. Многие командиры и военморы были списаны и посажены в тюрьму. Сарайкина тоже списали на берег…

Сарайкин охотно принял предложение отправиться в Астрахань, в которой он не был с детских лет, и с этого началась его героическая работа в Особой морской экспедиции, трагически оборвавшаяся в феврале двадцатого года.

К вечеру погода испортилась. Неожиданно поднялся ветер, небо обложило тяжелыми, хмурыми тучами, нежная морская гладь посерела, вздыбилась белыми барашками волн.

В полночь объявили аврал.

— По местам стоять, с якоря сниматься! — негромко скомандовал Сарайкин.

Подняли парус, и рыбница пошла в море.

Все дальше отступали огни города. Вскоре они вытянулись сплошной светящейся полосой. А впереди — кромешная мгла, ни зги не видать. Волны стали крупнее. Они с грохотом ударяли в обшивку рыбницы, и казалось, доски не выдержат ударов, треснут, как спичечный коробок. Водяные валы окатывали палубу, матросы промокли до ниточки. Горбом выгнулись паруса, наполненные ветром, и лодка, то взлетая на гребне волны, то проваливаясь в пучину, неслась в этой ревущей мгле.

Сергей дрожал, стискивал челюсти, чтобы не стучать зубами. Кружилась голова, подступала тошнота.

Сразу же выяснилось, что, кроме Кожемяко и Сарайкина, никто не умеет управлять парусами. В глубоко посаженных главах Кожемяко засело недовольство, но он никого не попрекнул. „Сам виноват, — думал он, — понабрал салаг. Какие из них помощники! А до астраханского рейда триста шестьдесят миль идти. Надо поискать на Жилом опытного штормовика, иначе пропадем…“

Утром пришли на остров Жилой. Все повалились спать, а Кожемяко пошел искать помощника.

В прокуренном трактире, где гуляли моряки и рыбаки, Кожемяко переходил от столика к столику, но все без толку. „Плохо дело, — огорчился он. — Придется возвращаться в Ваку“.

За дальним столиком хмурый рыжий детина поинтересовался:

— А куда идете-то?

— На Мангышлак, в форт Александровский, — соврал Кожемяко.

— Врешь ведь, — усмехнулся рыжий. — В совдепию небось драпаете.

— А хоть бы и в совдепию, — отшутился Кожемяко. — Тебе что за печаль? Тебя в комиссары не произведут, уж больно ты рыжий.

Рыбаки рассмеялись. Один из них сказал:

— Это верно. Кузьма у нас вместо маяка светит. А ты, милок, словно и не русский. Поставь спервоначалу полуштоф, а уж тогда о деле толкуй.

Распили полуштоф, потом второй. Только после этого рыжий Кузьма согласился ехать, но с условием, что Кожемяко заплатит вперед, поскольку у него долг и он обязан погасить его сейчас — а вдруг не вернется.

— Сколько же ты должен?

— Восемьсот рублей.

Кожемяко отправился на лодку, собрал у матросов все, что у них было — набралось около восьмисот рублей, — и вручил Кузьме.

Ночью рыбница подняла якоря и вышла в открытое море. Едва остров скрылся из виду, Кузьма предложил срубить третью мачту: если рыбницу обнаружит сторожевой корабль, он издали по мачтам определит, что это „астраханка“, стало быть идет в Астрахань, и без разговоров расстреляет ее.

Кожемяко и Сарайкин отдали должное сообразительности рыбака.

С задней бизань-мачты сняли паруса, срубили ее и сбросили в море.

Сергей восхищенно смотрел, как ловко управлял хмурый Кузьма сложным такелажем.

Буря не унималась. Компаса и карт на рыбнице не было, вокруг на все четыре стороны света бушевала черная стихия. Местонахождение лодки и ее курс определяли по направлению ветра, по звездам, мелькающим в просветах туч.

Под утро ветер мгновенно утих, и Сергей, позеленевший и изнемогший, облегченно вздохнул, думая, что страданиям пришел конец. Но не тут-то было! Паруса беспомощно повисли, а по расходившемуся морю пошла зыбь — круглые, гладкие волны подымали и опускали беспомощную лодку, как скорлупу ореха.

Через час паруса затрещали, наполнились зюйд-остовым штормовым ветром. Моряна подняла на море огромные валы с белыми гребешками.

На переломе дня и ночи ветер сменил направление на обратное. Вместо моряны задул встречный норд-вест и погнал несметные полчища волн с севера. Зюйд-остовые и норд-вестовые волны сталкивались со всего разбегу, дыбились, обнимались, вступали в яростную схватку, вскидывая к небу белые столбы воды.

Сергея сбросило с койки. Он с трудом поднялся по лесенке и высунулся из люка. Корпус рыбницы трещал и сотрясался, ее швыряло во все стороны, огромные столбы вспененной воды обрушивались на палубу, стекали в кубрик. Ужас застыл в глазах Сергея, он понял, что они гибнут, и вцепился в поручни, чтобы его не вышвырнуло в море.

Видя, как мается Сергей, Кожемяко ругал себя за то, что взял его в такой опасный и тяжелый рейс. И чтобы парень не раскис окончательно, поручил ему откачивать помпой воду из трюма…

Светало. Рваные серые тучи торопливо бежали по небу.