Кровь ударила в разгоряченную голову Ильяшевича.

— Да это бунт! — закричал он, скомкав и бросив письмо на пол. — Арестовать! Немедленно арестовать комитетчиков!

— Ваше высокородие, взбудоражен весь гарнизон, — нерешительно напомнил Калашников.

„Взбудоражен!“ — и перед взором Ильяшевича мгновенно возникло распростертое тело полковника Аветисова с маленькой круглой дыркой во лбу, из которой медленно сочилась кровь. Хмель мигом отлетел. Устыдившись горячности перед франтоватым поручиком, Ильяшевич заговорил глухим, хрипловатым голосом:

— Передайте полковнику Макарову… пусть передислоцируется в район Астары… Временно, так и скажите ему: временно! Во избежание эксцессов… Впрочем, я сам поеду. Распорядитесь!

— Слушаюсь! — щелкнул каблуками Калашников и вышел.

— Кузьминична, одеваться! — крикнул Ильяшевич, сбрасывая мохнатый халат…

Вернувшись в Баку, Кожемяко встретился на конспиративной квартире с членами Бакинского бюро Кавказского краевого комитета партии и доложил о леикоранских делах. Большой интерес членов крайкома вызвало сообщение о возможности установить связь с Астраханью посредством учебных гидропланов. Такая связь была крайне необходима: ведь только через Астрахань мог сноситься Баку с Москвой, с Лениным, но уже полгода, со времени занятия Дагестана белогвардейцами и появления на Каспии вооруженных судов под флагом Великобритании, бакинские большевики-подпольщики были отрезаны от внешнего мира, заперты, словно в мешке. Все остальные вопросы, как говорится, терпели, и разговор шел, главным образом, о реализации плана, предложенного Кожемяко. Решили, не откладывая в долгий ящик, перебросить на остров Сару несколько бочек бензина. Предлагалось также создать промежуточную базу на одном из островов Бакинского архипелага, на котором гидропланы могли бы в случае необходимости подзаправиться горючим. Для организации дела Кожемяко выдали две тысячи рублей николаевских денег.

Достать бензин не представляло большого труда. Уже на следующий день были куплены две бочки. Но как перебросить их в Ленкорань? Рейсовыми пароходами не повезешь. Кожемяко решил использовать один из катеров военного порта: это и надежнее, и быстрее. На „Сковородке“ — так называлась площадь перед Губернаторским садом и часть приморского бульвара, где вечно толпились свободные от рейсов и безработные моряки, — Кожемяко встретил старого знакомого, капитана дальнего плавания Федора Комова. Теперь он служил командиром катера „Встреча“, приписанного к военному порту.

Покурили, поговорили. Кожемяко осторожно закинул удочку: не возьмется ли Комов перебросить на Сару две бочки бензина?

— Я бы не прочь размяться, — ответил Комов. — Надоело стоять на приколе и толкаться на „Сковородке“. Да ведь сам знаешь, без разрешения катер из порта не выпустят…

— Разрешение выхлопочем, — уверенно ответил Кожемяко.

Весь день ушел на хлопоты. Вечером на явочной квартире Кожемяко вручили пропуск на выход военного катера „Встреча“ из порта, мандат, напечатанный на узком полотняном лоскутке, и письмо Бакинского комитета партии, которое он должен был передать в Астрахани лично С. М. Кирову. Кожемяко тут же подпорол подкладку телогрейки и запрятал письмо…

Чуть светало, когда катер „Встреча“ вышел из бакинской бухты, и во второй половине дня подошел к причалу Саринского порта.

Кожемяко разыскал командира звена гидропланов Кропотова. Тот вызвал пилота.

Зеленый двукрылый гидроплан раскачивался чуть поодаль от причала. Пилот в черной кожаной куртке и таком же шлеме, поверх которого блестели большие очки, еще раз вместе с Кропотовым уточнил по карте маршрут полета, спрыгнул в подчалок. Забравшись в кабину, он надвинул очки на глаза. Мотор зачихал, лопасти лениво задвигались в обе стороны, засверкали на солнце, как прозрачное крыло стрекозы. Ветер, поднятый пропеллером, погнал по воде рябь.

Пилот помахал рукой, гидроплан взвихрил воду и стал набирать ход. За поплавками потянулись две пенные полосы.

Вот гидроплан оторвался от воды и стал набирать высоту. Вскоре он скрылся из виду.

Оставшиеся на причале уселись на пустые снарядные ящики, закурили, приготовились ждать. Время тянулось томительно долго. Прошел час, прошел другой…

Наконец самолет вернулся. Пилот ступил на причал, сорвал с головы шлем с очками и устало опустился на ящик.

— Мотор перегревается, два раза садился в море. До Баку не дотянет, не то что до Астрахани.

— Плохо дело, — сокрушенно покачал головой Кожемяко, глядя на гидроплан, на катера и большие рыбачьи лодки.

Рыбниц было много, и их высокие мачты торчали, словно лес голых деревьев. Такого типа лодки называли „туркменками“ и „астраханками“.

— Слушай, Кропотов, ты можешь зафрахтовать или купить рыбницу?

— Думаешь на рыбнице до Астрахани дойти?

— Не возвращаться же в Баку ни с чем!

— Да ведь в море англичане или деникинцы схватить могут.

— Могут, — согласился Кожемяко и призадумался, докурил самокрутку. Потом сказал: — В штормовую пойдем. С попутным ветром. В штормовую парусники летят, как „летучий голландец“. А корабли в тихую гавань спешат. С Каспием шутки плохи.

— То-то и оно! Риск большой, Дмитрий.

Кожемякин выразительно развел руками — что, мол, поделаешь, другого выхода нет.

Купчую на рыбницу по всем правилам оформили у нотариуса. Сергей и Салман закупили продукты и перенесли их на лодку. Багдагюль принялась было мыть вонючую палубу с налипшими серебристыми монетками чешуи, но Кожемяко воспрепятствовал:

— Рыбачья лодка должна пахнуть рыбой!

Он только что вместе с Кропотовым еще раз по-хозяйски оглядел лодку. Теперь они сидели на фальшборте, курили самокрутки из местного легкого табака.

— У азербайджанцев есть такая пословица, — улыбаясь, обратился он к Кропотову. — Говорят: дашь ему ткань, он и подкладку попросит.

Кропотов кивнул, не понимая еще, куда клонит Кожемяко.

— Я говорю, посудина есть, теперь матросы нужны. Отпусти со мной своих „юнкеров“. Все равно слоняются без дела.

— Бери, если согласятся. Тебе сколько нужно?

— Да человек пять крепких, просмоленных ребят.

— Есть такие. Плавали. Поговори с ними. Согласятся — бери…

Сергей слышал их разговор и весь загорелся. Едва он ступил на палубу рыбницы, им овладело неодолимое желание уйти на ней в безбрежную даль. Он вообразил себя капитаном рыбницы, вроде того пятнадцатилетнего капитана Дика Сэнда, книгу о котором приносила мама из библиотеки лазарета. Ему рисовались картины одна страшней и увлекательней другой: вот его шхуну преследует пиратское судно, он на всех парусах уходит от преследователей, но ветер бросает шхуну на рифы, все гибнут, а его, полуживого, выбрасывает на остров, на котором живет Робинзон Крузо и его Пятница… Смешные, мальчишеские видения! А тут вдруг сверкнула реальная возможность пойти матросом в Астрахань, в советскую Астрахань!

— Дядя Дима, возьми меня, дядя Дима, — взмолился Сергей, теребя за руку Кожемяко. — Прощу тебя, возьми…

— Тебя? Да ты что, Сережка! Мне матросы нужны…

— Я все буду делать, что скажешь. Ну, пожалуйста…

— Не выдюжишь, Сережка. Каспий — море дурное, неспокойное. А рыбацкая лодка — не крейсер Балтфлота.

— Выдюжу, вот увидишь, выдюжу, — твердил Сергей.

— Да ты отца спроси, отпустит ли?

Сергей бросился домой, долго уговаривал родителей. Первым сдался отец.

— Пусть едет, мать, — махнул он рукой.

Трое „юнкеров“ из местных жителей согласились пойти матросами (почему бы не заработать?), но взяли с Кожемяко честное слово, что он доставит их обратно. Это были двадцатилетние солдаты Параллельной роты, полгода назад ставшие „юнкерами“ школы гидроавиации.

На рассвете провожать отъезжающих пришли Кропотов, родители Сергея и Салман с Багдагюль.

Сергей был возбужден донельзя. Салман смотрел на него с завистью, хотя сознавал, что сам не решился бы по доброй воле отправиться в такой дальний и опасный путь.