Меня опять усадили на табурет.

— Не колется падла. Может повесим его в камере? Легче на самоубийство списать, чем с этим говном возиться, — говорил широколицый.

— Ты не торопись. Может он ещё осознает и покается. Тебе мало трупов что ли? На мокруху опять потянуло? Оперативника разговаривали друг с другом и упорно делали вид, что я ничего не слышу. Потом опять пришла боль. Много боли. Я ничего не сказал. Меня били и мучали, а я визжал, орал и плакал, но так и не сознался в преступлении, которого не совершал. Цена возможной слабости была исключительно высокой. Откуда-то со стороны пришла твёрдая уверенность в том, что меня осудят без разбирательств, если я сейчас проявлю малодушие. Если я признаю вину, то меня упрячут в психушку или в тюрьму, а убийцы и мучители Евы будут гулять на свободе и радоваться жизни. Было похоже на то, что я смог прочесть мысли оперативников. Я начал приходить в себя, когда меня уже куда-то волокли. Со мной абсолютно не церемонились — тащили не под руки, а волоком за шиворот. Бетонные ступени высокого крыльца больно ударили по ногам.

— Да, ты вообще, козёл, охренел! — заорал на меня Грушин. — На руках тебя носим, как царицу египетскую. А ну, сам встал и пошёл!

Шевели поршнями, урод! Меня бросили на дорожные плиты, ещё не спустившись с лестницы. Может быть, я опять потерял сознание — в памяти не отложилось, как я оказался возле старого двухэтажного здания из силикатного кирпича.

Окна здания были закрыты решётками и жалюзи из широких металлических полос. Это тюрьма? Судя по большому количеству решёток, металлических сеток и дверей внутри здания, я оказался прав — это тюрьма, хотя раньше представлял себе их по другому. Здесь даже люминесцентные лампы под потолком были в металлических сетках. Воняло омерзительно: нечто среднее между запахом казармы и общественных туалетов, густо замешенное на аромате хлорки и прогоркших щей. Серый бетонный пол, мутно-зелёные стены, выкрашенные масляной краской, красно-коричневые двери с «кормушками» и глазками для надзирателей. В конце концов, я оказался в крохотной комнатке с маленьким окошком под самым потолком. Там меня обыскали, забрали документы, ремень, шнурки из туфель и всё содержимое карманов. Я расписался в описи и ещё каких-то бумагах, которые не прочёл. После короткой лекции о правилах поведения и режиме я узнал, что нахожусь в изоляторе временного содержания. Мне вручили влажный матрас, который я не смог удержать. Он был не настолько уж и тяжёлый, но я оказался не в состоянии его поднять. О каком состоянии могла идти речь, если я едва мог удержаться на ногах. В камеру меня вели под руки. Лязгнул металл, тоненько заскрипела тяжёлая дверь. Вонючее нутро прокуренной душной камеры встретило меня тусклым светом и бетонным полом. Я очень хорошо почувствовал его холодную твёрдую поверхность, когда упал, запнувшись за порожек. Поднимать меня никто не спешил.

Скрученный матрас упал рядом на пол, а за спиной гулко хлопнула дверь, и оглушительно громко лязгнули запоры. У меня не было сил, чтобы подняться. Тело превратилась в неподъёмный манекен из деревянных чурбаков. Болело абсолютно всё, даже глаза. Перед моей головой появились две пары ног в резиновых шлёпанцах.

— Ты смори чего. Живой или нет? Под кайфом что ли? — раздался негромкий настороженный голос.

— Очумел что ли — кайф? Ты смотри покоцаный какой. Прессовали женишка. Пособите мне, — это был второй голос — сиплый, прокуренный, но уверенный и спокойный. Человек зашёлся долгим грудным кашлем. Меня подняли на руки, но не кашляющий заключённый, а двое других.

— Ложи сюда, — сказал сиплый.

— Так это моё место, — возмутился один из сидельцев.

— Твоё место на тюрьме определять будут, — оборвал его сиплый. — А здесь мы все проездом. Если этот пассажир со шконки рухнет и окочуриться, то ты его смерть на себя брать будешь? Так что лезь на пальму и не баклань. Уголовник недовольно забухтел, но больше возражать не стал. Меня уложили на освободившееся место. В камере оказалась три двухъярусные койки из металла, но с деревянными щитами вместо панцирных сеток. Наверное, это нары. Сиплый обратился ко мне:

— Э, паря. Ты меня слышишь?

— Да. Я смог ему ответить и, более того, разлепил глаза.

— Тебе спать нельзя. Потерпи маленько, постарайся держаться пока не очухаешься, а то помереть во сне можешь. Сиплый тут же обратился к кому-то другому:

— Ероха, ты полотенце под краном замочи и давай его сюда. И это. В пустой пакет из-под сахара тоже воды холодной набери. А ты помоги мне рубашку с него снять. Слова о том, что меня собираются раздевать, навели меня на мысль о тюремных изнасилованиях, но я был в таком состоянии, что даже пальцем пошевелить не мог.

— Да, ты не думай. Мы не собираемся тебе фанеру ломать, — успокоил меня сиплый, подозрительно быстро угадав мои мысли. — Это как же так они тебя пресанули? Живого места нет. Вот же волки позорные, вообще нелюди. С меня действительно сняли рубашку и брюки. На лоб мне опустился полиэтиленовый пакет с холодной водой, а тело стали вытирать холодным мокрым полотенцем.

— Чего ж ты такого сделал, человек хороший?

— Я ни в чём не виноват.

— Хе. Да мы тут все не виноватые, — весело сказал молодой голос. — Вот я мобилку отжал. Позвонить сильно нужно было, но я же вернуть хотел. Вот из-за такой мелочи и закрыли. Прикинь.

— Заткнись, баклан. Тоже мне, узник совести выискался.

Утопист-троцкист ёпть. Чтобы прекратить все расспросы я уточнил:

— Я не убивал.

— Ого. Мокрушника в хату поселили, — сказал третий. — Тогда ясно всё.

— Не похож, — возразил уголовник, которого сиплый отправлял на верхний ярус койки.

— Ну, да! — язвительно заметил третий. — Мокрушник — это небритый слоняра в ватнике, а на лбу у него написано, что по сто пятой чалится. А хлопнуть на глушняк могут и в библиотеке, и даже в консерватории. Ага. Смычком перепилят.

— Я не убивал, — повторил я.

— Конечно, не убивал, — подтвердил сиплый. — Только ты своего здоровья уже на половину срока потерял. Что дальше думаешь? Мне постепенно становилось легче: боль уходила, возвращалась возможность нормально двигаться и соображать. А после того, как сокамерники напоили водой, сознание совсем прояснилось. Евы рядом не было, но вокруг меня собрались неожиданно заботливые уголовники. В камере их было трое. Сиплый голос принадлежал тощему туберкулёзному зеку с трясущимися руками и обилием наколок на обнажённом торсе. Он был в явном авторитете. Вторым был уголовник помоложе, но тоже, судя по всему, имевший большой тюремный опыт.

Третьим был здоровенный парень с лицом не обременённым интеллектом.

Четвёртым был совсем плюгавы пацан. Внешне ему можно было дать не более четырнадцати, но, судя по голосу и манере себя вести, ему было двадцать с небольшим. Моё появление у сидельцев вызвало неподдельный интерес. К моему великому облегчению, расспросами они меня не доставали, а с жаром строили гипотезы. Моё бедственное положение нашло отклик у всех четверых. Тех, кто меня бил, сразу записали в беспердельщики, гнилых мусоров и красных пидоров. Мне наперебой советовали как себя вести, что говорить, как и какого адвоката требовать, и так далее. Авторитетный зек подключился к советчикам не сразу. Он сразу посоветовал мне признаться в убийстве и избавиться себя от мучений.

Он говорил, что никогда не поздно написать на мусоров заявление о побоях и отказаться от показаний, которые были получены под давлением, а на суде потом во всём разберутся. Тут все остальные сидельцы в один голос принялись восхвалять мудрость и проницательность великого гуру, а советы свелись к интерпретации сказанного авторитетом. А сам авторитет пообещал свести меня с адвокатом-гением, который мог отмазать и Чикатилу. Ну, здесь я не поверил. Если у него есть такой хороший адвокат, то почему он здесь сидит, а не на воле с этим адвокатом водку пьёт? Остальные советы авторитетного уголовника тоже выглядели сомнительно. Я попытался закончить все эти разговора, сославшись на ужасно плохое самочувствие. Мне даже прикидываться не приходилось, что мне совсем плохо, и поэтому я действительно не мог поддерживать разговор. Я не заметил, как уснул и увидел во сне Еву. Она плакала и что-то говорила мне, но я ничего не слышал. Рано утром меня снова разбудили и потащили на допрос. Но встретили меня не вчерашние оперативники, а толстый плешивый мужик в мятом пиджаке и старомодной линялой рубашке. Он представился адвокатом и выудил из видавшего виды портфеля визитную карточку бордового цвета с золотым тиснением. Карточка выглядела намного представительнее своего хозяина. Уж очень толстяк не был похож на привычный образ холёного и элегантного адвоката. Во всевозможных сериалах и фильмах адвокаты выглядели как английские лорды или как модные денди, наряженные в дорогие шмотки «от Версаче» и благоухающего дорогим парфюмом. От моего адвоката пёрло ядрёным запахом пота с лёгким оттенком вчерашнего перегара. Бесплатный адвокат, ничуть не смущаясь, сходу заявил мне свой ценник и поинтересовался моим материальным положением. Я про себя присвистнул. Стоимость часа работы такого профессионала круто перекрывала мой среднедневной заработок, если разделить мой ежемесячный доход на количество рабочих дней. На счёт бесплатного обслуживания он сразу развеял мои иллюзии, заявив, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Дальше он принялся пугать меня и презентовать себя. Я узнал, что дело моё гиблое, все улики против меня, к тому же я сам в разговоре по телефону признался в убийстве. Наверное, он имел в виду мой звонок в полицию. Рассказывая о сроках и нравах за ключей проволокой, он приводил примеры из своей многолетней следовательской работы и обширной адвокатской практики. Когда я заявил о том, что меня били, адвокат просветлел ликом и назвал вторую сумму, которую я должен буду заплатить, чтобы привлечь к ответу негодяев в погонах. На мою просьбу позвонить жене он ответил, что не может дать мне телефон, но она и так всё знает потому, что утром у меня в квартире начался обыск. Я был шокирован такой новостью. Так же я узнал от толстого адвоката, что вскоре меня должны перевести в следственный изолятор. Дальше он зачем-то стал подробно расспрашивать меня о прошлой жизни. Здесь я бесконечно удивился проницательности адвоката. Мне было сложно судить о его профессиональном уровне, но проницательность его действительно поражала. По каким-то отдельным фразам и совершенно банальным данным, он делал абсолютно верные и глубокие выводы. Мне как-то не верилось, что он мог так много узнать обо мне из каких-нибудь информационных баз или скрытых источников. В итоге он посоветовал мне сознаться во всём, хотя и сказал, что очень стал сомневаться в моей виновности. Несмотря на непрезентабельный внешний вид, адвокат произвёл на меня впечатление умного и эрудированного человека, но при всём при этом — конченной сволочи. Потом меня вывели в коридор, где я простоял с двумя скучающими конвоирами около часа. Я вздрогнул всем телом и внутренне сжался, когда увидел своих вчерашних мучителей. Опять? Я всё же выстоял вчера и не признался в ужасном преступлении, которое мне навязывали. А смогу ли я выдержать пытки сегодня.