— Но ведь она харкала кровью?
— Только под конец! Под самый конец! Она скрывала от меня. Все знали, а я не знал. Она просто не хотела меня беспокоить.
Недобрая улыбка появилась на Жаннином лице. Жанна уже не помнила об опасности, она была в своей стихии. Прислушайтесь к деревенским пересудам да оглянитесь кругом, и увидите, как отовсюду повылазят бесы, словно клопы из-под плинтуса, когда их выкуриваешь. И Гримо рухнет к ее ногам? И про этого скажут, что она его убила? Но ведь не было никаких порошков, никаких заклинаний. Казалось, Жанна говорила Бодену, сгорбившемуся в своей меховой мантии: «Да вы только взгляните, взгляните на него».
Боден молчал.
Гримо и не сомневался никогда, что Корнелия его переживет. Какой смысл брать жену моложе себя, если она так быстро протянет ноги? Он нарочно такую выбрал, некрасивую да крепкую — так шелку предпочитают грубую шерстяную ткань, для ежедневной носки, а не для праздника, но когда вдруг оказывается, что она тоже недолговечна, жалеешь, что не присмотрел какую покрасивее, хоть бы удовольствие получил. Когда он впервые заметил, как жена харкает кровью, у него появилось такое чувство, будто его одурачили. «Я думал, она крепкая! Сестры-монахини ручались! Ни разу не болела за семь лет. Если бы я знал…» Если бы он знал, он выбрал бы другую. Корнелия, неуклюжая глупая толстуха, прочла это в его глазах. Даже самая глупая из женщин не до такой степени глупа, чтобы это не уловить. В ее выпуклых карих глазах ничего не отразилось, но она даже знала (вот бы удивился Гримо, если бы ему сказали), кого бы он выбрал — маленькую Марианну, такую резвую, бедовую; он увидел ее лишь однажды: бант в волосах, маленький красный рот в смородине (иначе почему он был такой красный) — и тут же отвернулся и больше никогда не видел за те вот уже восемь лет, как он был женат на Корнелии, но и этого мгновения ей было достаточно, чтобы понять: его поджарая костлявая плоть возжелала Марианну. И Корнелия с ее затуманенным сознанием, тугодумием, собачьими преданными глазами так этого и не забыла; она всегда надеялась увидеть такой же огонек в глазах мужа, обращенных на нее. А взамен — досада. «У тебя кровь? Ты харкаешь кровью?» — «Это зуб», — ответила Корнелия. И оба отвели взор. Долгие месяцы потом он не замечал, чтобы у нее шла кровь. Она таилась, успевала вовремя выбежать. Лишь бы не видеть вновь досаду в его глазах, еще более оскорбительную, оттого что он ее сдерживал. Она с еще большим рвением бралась за работу, вставала еще раньше, ей даже удавалось подавлять кашель, бог знает, как она это делала. Однажды она сказала (боль в груди, и правда, на время отпустила, вернее, ослабла): «Смотрите, я почти поправилась», и прочитала на его лице удовлетворение: «Вы славная женщина, Корнелия, очень славная». Так прямо и сказал. Два дня спустя она умерла.
Теперь Гримо плакал, и его поникшие худые плечи сотрясались от рыданий. «Еще немного — и расколется», — думал Боден.
— В последний день, когда она легла, — всхлипывал секретарь суда, — я спросил: «Хочешь чего-нибудь? Лекарство? Может, врача позвать?» Я ничего бы не пожалел. Но Корнелия не захотела. Я умолял. Она мотала головой, она уже не могла говорить, да и дышала еле-еле. Был четверг, базарный день. Я… я вышел из дома и поспешил на рынок… это недалеко… купил ей птичку. Спросите у кого угодно… желтую птичку, такую свистунью, она и сейчас у меня. Птичка. Я принес ее домой. Жена радовалась. Вечером Корнелия умерла. Я позвал священника, дал деньги на отпевание… Вы спросите… маленькая желтая птичка…
Вид у него был жалкий дальше некуда. Из него сейчас можно было вытянуть все что угодно. Он обхватил лицо руками, глаза блуждали по сторонам.
— Придите в себя, мэтр Гримо! Да придите же в себя, — прошептал Боден. Но тот ничего не слышал. Бессвязные речи срывались с его губ, сам он весь дрожал и только повторял слова: «маленькая желтая птичка», за которые он цеплялся так, словно этим поступком мог оправдать всю свою жизнь.
— Выйдите пока, — сказал Боден. — Вы мне сейчас не нужны. Право же, успокойтесь, мэтр Гримо.
Секретарь вышел, оставив свои бумаги, шапку. И через тяжелую дубовую дверь из коридора донеслось его бормотание, всхлипы. Жаннины глаза сверкали.
— Вы показали нам свое умение, так ведь? — медленно выговорил Боден. — Но вернемся к главному. Итак, вы по-прежнему будете отрицать, что обладаете сверхъестественными способностями?
Боден был взволнован больше, чем хотел показать. Он испытывал перед этой женщиной какой-то страх, он боялся, как бы она не приступила с вопросами к нему, не загнала его в тупик, как Гримо. Несомненно, однако, тому было в чем себя упрекать, а ему, Бодену… И он в сердцах подумал: «Стану я еще перед ней оправдываться!»
— Способностями? — резко переспросила Жанна. — Не больше вашего!
— Но этот человек…
— Вы хотите сказать, я его околдовала?
— Нескольких слов оказалось достаточно…
— С вашими пытками не сравнить.
— Вы обладаете тайным знанием…
Торжествующая улыбка вдруг сошла с ее лица, казалось, в мгновение ока Жанна изнемогла, постарела.
— Никакого тайного знания нет, — вымолвила она. — Или тогда… Нет, тайн никаких нет. Или, вернее, все та же тайна, все та же.
Ее словно покинули силы, подобно тому как кровь вытекает из раны. Жанна и сама почувствовала, что бледнеет, сознание покидает ее, еще немного, и она упадет в обморок. Жанна уже не понимала, зачем ей понадобилось изничтожать секретаря суда. Защищаться, отбиваться, наносить решающий удар. Зачем? Жанна глубоко вздохнула.
— Все признаются, все, — могильным голосом повторила она слова Гримо. — Всех ждет костер. Все виноваты, все…
Но силы иссякали. Слишком велико было напряжение. Почти без сознания она лежала, распластавшись на стуле, одними веревками удерживаемая от падения. Боден вскочил, словно его поразили в самое сердце, подошел к ней, встряхнул.
— Что вы имеете в виду? На что намекаете? Кто это виноват? Что за тайна?
На губах у Жанны выступила пена.
— Что значит: все виноваты? Прекратите ломать комедию, или я прикажу вас пытать. Прекратите… или…
В его голосе, дотоле глухом, вдруг послышались пронзительные нотки. Заметив это, Боден умолк. В исступлении он затряс ее тощую руку — тело безвольно, словно кукла, раскачивалось на стуле. Боден отпустил руку. Он остался один на один со своим собственным гневом.
В комнату влетел солдат. За дверью услышали крики, и Гримо послал его сюда. Но увидев, что Боден стоит над распластанным на стуле телом Жанны, солдат успокоился:
— Мы там испугались… Прикажете увести?
— Уведите! — распорядился Боден; его душила ярость.
— Прикажете пытать?
— Да. Впрочем, завтра, завтра утром.
Он был один в небольшой зале, всюду царил беспорядок, валялись бумаги. Уйти отсюда! Секретарь суда ждал в коридоре, его глаза все еще были воспалены, лицо осунувшееся, но им постепенно вновь овладевала привычная немощная злоба.
— Вы закончили?
— Закончил.
Лицо Гримо, похожее на морду хорька, непроизвольно передернулось; немного поколебавшись, он спросил:
— А ее будут…
— Да.
Животная радость, которую Боден прочел в судорожной улыбке секретаря, его заговорщицкий взгляд подействовали на судью словно пощечина. Его кулаки угрожающе сжались, но он сдержался и быстрыми шагами направился к выходу. Солдаты как раз выносили длинное безжизненное тело Жанны.
Ему приготовили лучшую комнату в замке. Правда, недостаточно протопленную. Весна прохладная, и влажные старые стены, лишь местами покрытые ветхими гобеленами, заставляют его дрожать от холода. Кровать такая широкая, и, чтобы добраться до хорошо прогретой середины, приходится преодолеть заледенелые просторы простынь. Полог над кроватью не мешало бы выбить. Снизу на просвет хорошо заметна осевшая на бахроме пыль. Все в замке слегка выцветшее, линялое; чувствуется отсутствие женской руки. Клод д’Оффэ вдовец, а его больной дочери сейчас не до гостей. И все же в камине славно полыхает огонь, да и ужин был выше всяких похвал. Как трогательны эти усилия принять его достойно, оказываемое ему внимание. Поеживаясь, он глубже забирается под перину. От приливов ноющей боли в спине он морщится. Что ж, он уже не так молод: сорок лет… Впрочем, он с юных лет подвержен хворям не вполне ясного происхождения, которые обычно поражают людей тщедушных и нервных: болят внутренности, ломит кости, ноет голова… Тем не менее он проделал не меньше, а то и больше работы, чем проделал бы на его месте другой. Нужно только захотеть… Однако он дорожит комфортом, держится своих привычек, и не изнеженность тому виной, просто эти условия благоприятны для его размышлений, трудов. Он не рассчитывал на особые удобства в Рибемоне, но раз представился случай и предмет разбирательства его увлек… Вино было неплохое, но тяжеловатое. Не следовало соглашаться больше чем на один бокал, ведь он переносит вино только самого отменного качества. Дома у него погреб всегда в порядке. Франсуаза знает толк в этих вещах. Она понимает их важность, понимает, что это не блажь, просто он должен иметь возможность восстановить силы в благоприятных условиях, где все подчинено обретению хорошего самочувствия и работоспособности. На миг он вспоминает свой рабочий кабинет с дубовой обшивкой на стенах — ничто другое не защищает лучше от губительной для него сырости, — свои удобные кресла, тяжелую обивку спальни, в которой подогревается все, вплоть до ночного колпака. Хорошая жена Франсуаза, превосходная жена.
