Да, покинув лес, она стала колдуньей (и ни тебе договора с дьяволом, ни дыма, ни раздвоенных копыт). И ее становление продолжалось (так как жизнь во зле, подобно жизни во Христе, требует постоянного обновления, как всякая жизнь в духе) даже в ту минуту, когда, напрягая все силы, она направляла их против сидящего перед ней человека, осторожно продвигаясь вперед, осторожно нащупывая слабое место, куда вонзить сверкающий меч.

— Я никогда не участвовала в сборищах, о которых вы говорите, и никакими такими способностями не обладаю. Я ни в чем не виновата.

Вот и вырвалось наконец главное слово! Секретарь суда потирает руки — допрос принимает понятный ему оборот. Не виновата! Все они не виноваты! Но после пытки они проговариваются то в одном, то в другом, в конце концов все выплывает наружу, и ют уже ведьма приперта к стене, как кролик, настигнутый хорьком, — тогда остается только отправить ее на костер. Смерть ведьмы очистит всю деревню, и та заблестит как новая, все потом будет идти прекрасно месяцы, а то и годы. Можно будет вздохнуть полной грудью. А то — не виновата! Курам на смех.

— Секретарь! — строго произнес Боден. — Что вас так развеселило? Лично я не вижу ничего смешного.

— Да вот эти слова — не виновата. Все ведьмы так говорят.

— А невиновные как говорят? — спросила Жанна. — Или невиновных вообще не бывает?

Невиновные бывают. Бывают. Значит, есть надежда. По крайней мере этот краснобай должен так считать. Им нужно несколько невиновных, которые свидетельствовали бы об их беспристрастности. Иначе как отделить добро от зла? Но великая тайна, которая ей открылась (так полагает Жанна), тайна, которую она лелеет в сердце как бесценное сокровище, заключается в том, что на самом деле невиновных не бывает. Все подвержены порче, во всех гнездится порок (вот только Мариетта…). Пусть сначала это лишь маленькое пятнышко, еле заметная отметина, клеймо, но пятнышко будет расти и в конце концов порок поглотит человека целиком. Взять, к примеру, Тьевенну или мэтра Франсуа, как долго они сопротивлялись злу, как долго держались! Ими так восхищались. И вдруг оболочка раскололась, спала и оказалось: внутри у них, как и у всех других, копошатся черви. Все мы связаны одной цепью. И секретарь суда — хорошее ей подспорье. К нему стоит приглядеться повнимательней. Как Тьевенна послужила орудием падения мэтра Франсуа, так и этот коротышка поможет ей погубить столичную знаменитость. Чем выше человек, тем легче ему пасть, думает Жанна. Усталость у нее как рукой сняло.

— Что за вздор вы несете? — возмутился Жан Боден. — Чем же мы тут, по-вашему, занимаемся, если не пытаемся установить вашу невиновность? Не проще ли было сразу отправить вас на костер? Известно ли вам, что в этой папке, — он с раздражением постучал по папке ладонью, — достаточно доказательств, чтобы сжечь вас не один раз?

— За чем же дело стало? — спросила Жанна. — Я ведь и не сомневалась, что все предрешено.

— Ничто не предрешено, вы сами должны сознаться.

— Как я могу сознаться в том, чего не делала?

— Значит, вы продолжаете отказываться от своих прежних признаний?

— Я никогда не признавала себя колдуньей.

Этой перебранкой Боден с Жанной как бы расписывались наконец в том, что они друг другу враги.

— Разве никогда не сжигали невиновных?

Ее злоба направлена уже на секретаря суда. Сам он из Ронсена, но в Рибемоне его хорошо знают. Знают, что он жаден, охоч до денег, копит их без пользы. У него совсем небольшая лачуга с узким фасадом, притулившаяся между двумя роскошными домами так, что ее не сразу и приметишь. «Кусок масла между двумя ломтями хлеба», — шутят в деревне. Зря шутят. Злобный коротышка, его лачуга пропитаны ядовитыми вожделениями, скрытыми ото всех; поговаривают, что секретарь суда убил жену. Но Жанна, несколько раз ходившая в Ронсен на ярмарку, не верила. Все не так просто. Совершенное преступление не так уж и тяготит человеческую совесть. Это просто, Жанна бы даже сказала, очень просто (вспомнить хотя бы, как они топили свои жертвы в пруду). А коротышка полон скверны, от которой хотел бы избавиться, отсюда его раздражительность и жестокость. Этот, из столицы, не таков, но и он чуть не поддался своему гневу.

— Сжигали невиновных! — желчно цедит сквозь зубы секретарь суда. — Ты, что ж, думаешь, к нам сюда невиновных приводят? Вся деревня говорит, что ты ведьма, так оно и есть…

— Дурная слава, Гримо, конечно, на пустом месте не возникает, но это еще не доказательство, — сказал Боден.

— Весь Ронсен говорит, что вы убили жену, — вставила Жанна.

Коротышка вскакивает на ноги, глаза округляются от возмущения, изо рта сыпятся ругательства, угрозы. Боден же, казалось, задумался: не пустить ли ему дело на самотек и не вступить ли, только если его самого что-нибудь заинтересует. Некоторое время он решил не вмешиваться.

— О я знаю, что это неправда. Они просто завидуют вашим деньгам. Но вы сами видите, не все, что люди наплетут…

— Нет у меня никаких денег! — зарычал коротышка.

— Как же нет, когда вы стольких отправили на костер (Жанна сама не знает толком, что имеет в виду, но чувствует, что она на правильном пути).

— Я не судья, я никого не отправлял на костер! Я никогда не брал взяток, чтобы облегчить пытки или спасти от правосудия ведьму или колдуна. Да, мне предлагали. Но никогда, никогда… И никогда не сжигали невиновных! Все были виновны, все! Все признались. Некоторых пытали пятнадцать, двадцать раз, но в конце концов все признались.

Боден с любопытством наблюдает за коротышкой, тот весь пожелтел, на лбу выступили капельки пота. Не прибегает ли Жанна к колдовству? Секретаря Бодену не жаль. Предстань тот перед ним в качестве подсудимого, Боден бы не поручился… Жанна, несомненно, что-то в нем учуяла. И Боден записал: «Читает мысли. Провидит скрытое от обычного взора». Еще одно свидетельство против нее. Понимает ли она сама? Или ей наплевать, ведь она знает, что обречена? Или, может, она не способна устоять перед сатаной в своем стремлении погубить Гримо?

— Признались под пыткой? — переспросила Жанна, пристально глядя на секретаря. — Вы-то сами выдержите пытку? Вы были бы достаточно уверены в своей невиновности, в незримой помощи ангелов, чтобы ни в чем не сознаться после пятнадцати, двадцати пыток?

— Мне не в чем сознаваться! Это все клевета! Я не убивал жены!

— Я вам верю, мсье Гримо, верю. Но иногда представится в мечтах и спрашиваешь себя…

— Я никогда не желал ее смерти. Я даже не знал, что она больна. Она немного покашливала, но мне и в голову не пришло, что…

Бодену следовало бы остановить все это. Препирательства тут неуместны, он здесь не для того, чтобы судить Гримо, он здесь допрашивает ведьму. И все же сам процесс спора увлек его. Ничего не скажешь, признайся секретарь, это было бы увлекательным поворотом интриги. И кроме всего прочего еще одним свидетельством против Жанны. Даже судья не проникает так глубоко в самую сущность зла. Боден готов был поклясться, что подобное знание достигается колдовством. Ведь и ему два-три раза чуть было не пришлось перед ней оправдываться. Боден сидел молча, словно зачарованный.

— Ваша правда, — шепчет Жанна, — ее болезни можно было и не приметить. Я думаю, она умирала тихо? Медленно? Без врача?

— Она сама не хотела! Не хотела, чтобы я на нее тратился. Она была славная женщина, очень славная. Я никогда не желал, не думал…

Его голос прерывается. Да, он выбрал себе славную жену. Сироту. Сразу предупредил ее, что небогат. Она привыкла ограничивать себя во всем и даже вообразить не могла, как это из-за небольшого жара, кашля, пусть иногда и с кровью, но безболезненного, звать врача, пичкать себя лекарствами. Не ему же в конце концов забивать ей голову такими мыслями. Хорошая хозяйка, экономная и ела мало. Бледное лицо под каштановыми косами. Можно было, конечно, предвидеть, но ведь он взял жену много моложе себя, она должна была его пережить — это ясно как божий день. Были, впрочем, и у нее недостатки, например страсть разводить цветы или еще того лучше — желание держать певчих птиц. «Это так недорого». Одна из постоянных причин для ссор. Но в какой семье порой не возникают ссоры. Он ни разу не поднял на нее руку, ни разу даже не повысил голоса. «Для кого-то, может, и недорого, но не для нас». Она не стала спорить. Когда жена начала кашлять, он решил, что это она в какой-то степени ему в отместку. Надо признать, кашель его раздражал, раздражал, и все тут. Как будто она неявно давала всем соседям понять, что он делает ее несчастной. Чистое вымогательство. Кто не знает этих женских штучек? Как начнут притворяться, что у них болит голова, живот, и все чтобы выклянчить на банты, ожерелья да кружева. Насмотрелся он на судейских жен. Уступи им один-единственный раз и пропал. Но он не поддался. Тут же запретил ей судачить с соседскими кумушками. «Нечего им знать, что у нас дома делается». Всякое могут вдолбить кумушки ей в голову. «Муж того вам не дает, этого не дает, ваше платье обветшало, а что вы едите на ужин…» Или даже: «У него, наверное, и деньжата припрятаны». Так всегда говорят о людях благоразумных. «Я не хочу мыкаться в нужде на старости лет». Конечно, кое-что, самую малость, он отложил. В общем, запретил он ей болтать раз и навсегда. Но кашлять — это ведь не говорить. Любители почесать языком уже тут как тут: «Что это с вашей Корнелией, мсье Гримо? В Круа-Мао есть один человек, кашель вылечивает…» — «Не иначе колдун! Премного благодарен! Корнелия просто немного простудилась, так что вылечится сама». Но они не унимались. Советовали всевозможные средства, одно дурее другого: делать припарки из перетертого льна, смешанного с паутиной, или мазать грудь рокфором — как будто это могло помочь! Он говорил, чтобы она потеплее одевалась, дал ей старую отцову накидку, чертовски теплую, которую надо было лишь немножко перешить и пришлась бы впору. Тут-то она себя и выдала: «Уж больно тяжелая накидка и уже не черная, а какая-то зеленая стала…» Нацеливалась на новую. «Не будь меня, носили бы вы накидку из сиротского дома или монашеское одеяние. Поразмыслите-ка, теплее бы вам было?» И все равно он не рассердился. Однако, честно сказать, слышать в доме этот притворный кашель было невыносимо. Он всегда считал: пусть у его Корнелии карие кроткие глаза навыкате и фигура нескладная (он ведь не за красоту ее брал), зато она простодушная да послушная, — и вот она оказывается такой же хитрой и коварной, как все другие жены. Не то чтобы Корнелия ему открыто не повиновалась, нет, но она делала еще хуже. Она слушалась, но ее послушание выходило ему боком. Так, запретил он жене с соседками болтать — она послушалась. И теперь стоило кому-нибудь обратиться к ней, она в страхе выпучивала свои глупые глазищи и неслась домой, как будто за ней гнались. «Уж очень она у вас пугливая, мсье Гримо. Лупите вы, наверно, ее?» Отсюда все эти сплетни и пошли. Поначалу над ним слегка подтрунивали: такой, мол, коротышка, и лупит такую здоровую бабу, а эта недотепа тоже хороша, позволяет ему. Правда, она сирота. Поговаривали, будто он не разрешает ей лечиться, морит голодом. А зачем ей лечиться, если у нее ничего не болит? Да и не будет же он ее насильно кормить, как ребенка.