— Хорошо еще, друг мой, что вы мне ничем таким не угрожаете. Вы не станете давать мне подобные советы, ведь вы сами всегда говорили, что я не создана для замужества.
— Замужество замужеству рознь, — закидывает удочку Пуаро. — Отказать, даже не поинтересовавшись, кто просит вашей руки…
— Но кого желали бы вы видеть этим человеком? — смеется Элизабет. — Или вы верите в сказки про фей? Я знаю так мало людей. Какой-нибудь обремененный детьми вдовец, желающий присовокупить их к моей маленькой команде, пожираемый честолюбием простолюдин, который рассчитывает на мою хилую знатность, чтобы забраться чуть повыше, богатый буржуа, ищущий для своего дома хозяйку, уже поднаторевшую в делах… Не слишком заманчиво, согласитесь. Пусть эти незнакомцы таковыми и остаются. У меня много недостатков, но любопытством я не страдаю.
Элизабет пожимает плечами, щеки красные, как будто у нее жар.
— Наверно, вы не правы. Разве так уж невозможно представить себе влюбленного в вас приличного человека?
Ее лицо мрачнеет (такие внезапные перемены свойственны Элизабет); секунду назад столь жизнерадостная, почти как ребенок, она вдруг непонятно отчего бледнеет, напрягается. Хотя Пуаро привык к крайней переменчивости Элизабет, она всегда его поражает, волнует. Он никак не может связать воедино ее состояние духа, которое может измениться из-за пустяка, и столь непреклонный характер, раз и навсегда установленный образ действий, постоянную доброту Элизабет, которыми все восхищались.
— Но послушайте, что я сказал такого страшного? Разве это так удивительно, если вас любят?
— Да, — срывается с ее побелевших губ, — да.
Он раздосадован и заинтригован. Четыре или пять лет постоянно находясь рядом с нею, он так и не проник в тайники ее души, в ее суть, но именно непонятное в Элизабет больше всего привлекает Пуаро. Над другой женщиной Пуаро лишь посмеялся бы, при всей своей презрительной терпимости к женщинам вообще. Но Элизабет он уважает.
— Эли, объясните мне…
— Что тут объяснять? Я себя знаю, а вы меня нет.
Она упрямо склоняет голову. Со стороны можно было бы счесть, что она капризничает, но Элизабет слишком добродушна и горда, чтобы прикидываться.
— Если бы вы знали… Ах, вам невдомек, какая для меня мука, когда меня хвалят, любят…
Она подняла свои печальные, полные слез глаза.
— Даже если я?
Он тут же понимает, что высказал вещь глубоко личную, неуместную. Доверительная дружба, которую проявляла по отношению к нему Элизабет, никогда не переходила в фамильярность, он же позволил себе бесцеремонность, этакую куртуазность. Пуаро прикусил язык, заметив удивление в глазах молодой женщины, почувствовав еле заметную напряженность в ее руке, которую она, однако, не убирает конечно же из деликатности. И как все робкие души, сознающие, что совершили неловкость, он ее повторяет:
— Даже если я, Элизабет?
Какая нелепость! Это почти признание в любви. Поймав Пуаро на слове, она поставила бы его в затруднительное положение. Рассердится ли на него Элизабет? Лишится ли он по своей оплошности милой подруги, расстанется ли с привычкой, без которой ему будет трудно обойтись?
Она делает над собой видимое усилие и, самым естественным движением высвобождая свою руку, проводит ею себе по лицу.
— Даже если вы, друг мой. Я ценю вашу дружбу, знаю, до какой степени она отличается от всего этого… — и единым жестом она отметает воздыхателей, брак, повседневный ход вещей. — Знаю, что вас нельзя было бы заподозрить… и все же…
В последние дни Элизабет чувствует себя такой растерянной, доведенной чуть ли не до состояния беспомощности. Ей надо кому-нибудь поведать о снедающем ее необъяснимом страхе, об ощущении, возникшем у нее после смерти мужа, будто она находится на краю пропасти, об опасности, такой страшной, что она не решается взглянуть ей в лицо. Элизабет надо переложить на кого-нибудь свое бремя, и разве он не друг, не врач, вдвойне расположенный, вдвойне приуготовленный, чтобы ей помочь и ее утешить? На мгновение ею овладела безумная надежда, что в его власти освободить ее от всей этой жути. Первый раз в жизни (в жизни прожитой и в жизни будущей) Элизабет размышляет, не довериться ли ей, не положиться ли на другого человека. С эмоциональной точки зрения эта минута сродни ночи, предшествовавшей свадьбе, когда Элизабет со всем смирением доверилась Богу. Душа, которую боязнь любви замкнула в себе, два раза раскрылась и предала себя другому. Эти два случая будут много значить для Элизабет. Может, их будет недостаточно для спасения Элизабет (хотя кто знает?), но они по крайней мере предотвратят ее падение. Конечно, преувеличением было бы утверждать, что она станет об этом думать, воскрешать в памяти, но эти два эпизода будут постоянно там пребывать, только и всего. Они будут там, и этого довольно. В мгновение ока перед ней промелькнет простая истинная вера, смиренная обыденная любовь. Откажись она от них, высмей, отрекись даже впоследствии, это уже ничего не изменит. Достаточно одного мига, одного взгляда. Такое не забывается.
Если хорошенько разобраться в случившемся — а как же не разобраться, если оно свидетельствует и будет свидетельствовать о скрытых силах Элизабет, о существовании в ней, несмотря ни на что, духа любви, который ничто не могло истребить (запечатанный источник из Песни песней Соломона), — то выходит, что Элизабет первая полюбила Шарля Пуаро, своего врача. Почему она не отдалила его от себя с самого начала, как поступала со всеми другими мужчинами, кроме разве что стариков и духовных лиц? Он был не настолько уродлив, чтобы уродство послужило неприступной преградой, не был он и настолько неловок, чтобы Элизабет долго оставалась в неведении относительно его достоинств. Захоти Пуаро на самом деле внушить ей доверие, привлечь к себе, сознавая, кто она и чего боится, ему не пришлось бы действовать иначе. Уважение Пуаро польстило Элизабет. Ей было интересно с ним разговаривать именно потому, что другим женщинам его речи казались суровыми и неприятными. Крутость его обхождения успокоила Элизабет еще до того, как она с гордостью заметила, что для нее единственной он делает исключение. Робость Пуаро тронула ее. Она была одновременно и слишком смиренна и слишком самолюбива, чтобы сносить плохие отзывы о нравящемся ей человеке. Элизабет простодушно говорила себе, что она одна его понимает. Знал ли он об этом? Ни в коей мере. Чувствовал ли? Да, как смутно чувствуют блаженство, не вдаваясь в подробности, не вникая в причины из страха, что оно рассеется. Из того, что он непроизвольно поступал так, как если бы домогался ее любви, можно было заключить, что и он тоже любил. Правда, сам Пуаро со всею пылкостью открестился бы от такого утверждения. Даже в эту минуту, когда его слова были нежнее обычного, в сердце Пуаро нежности не было. Толкнуло же его на этот шаг нечто похожее на гнев из-за предположения, будто Элизабет могло обидеть случайно сорвавшееся, легкомысленное слово, допущенная им оплошность. Так он именовал внезапное проявление реальности, которую сам для себя пока не уяснил.
— И все же… — сказала Элизабет.
Она размышляла вслух и говорила с ним как бы в задумчивости. Говорила, что боится даже этой умеренной разумной привязанности. Говорила, что боится детей, служанки, всего того, что волнует сердце, боится чего-то такого в себе, что способно все погубить, так как любовь в ней с самого юного возраста осквернена, опорочена. Говорила, что боится себя и если она до сих пор не ушла в монастырь, то только потому, что боится Бога. Говорила, что зло существует, оно тут, рядом с ней; Элизабет и хотела, и не хотела, чтобы Пуаро ее понял. Она устремлялась к нему, умоляла о помощи, любила; не сдерживаясь больше, с удивительным облегчением она вновь схватила его руку, они были одни, он освободит ее… Пуаро слушал и не понимал.
Им никогда не суждено было найти общий язык, а их чувствам — совпасть, и все решил этот миг. Пуаро нужно было вымолвить лишь слово, чтобы на самом деле освободить Элизабет, и он бы вымолвил, если бы любил ее больше или не любил вовсе. Однако так получилось, что только в эту минуту он начал осознавать, лишь частично признавать, смутно предвидеть действительное положение вещей; он только вступал в тот неблагодарный период любви, когда порыв инстинкта уже угас, а духовное предвосхищение еще не родилось. Пуаро не почувствовал движения ее руки, не увидел тревоги, а слова, сказанные Элизабет из стыдливости, из растерянности («Вас нельзя было бы заподозрить…»), воспринял, как обиду.
