Этим бродячим стадам нужны были к тому же столь обширные пространства, что не только границы отдельных владений, но даже границы отдельных местностей не всегда служили им препятствием. В большинстве областей, где господствовал обязательный выпас, он осуществлялся (под названием parcours или entrecours) также и на землях соседей: каждая община имела право пасти свой скот на всех паровых полях или на части полей (в зависимости от района) соседней деревни, иногда даже вплоть до третьей деревни. Так повелось, что пустая земля подчинялась совсем иному режиму владения, чем засеянная земля (terre empouillée).

Кроме того, это право обязательного выпаса распространялось не только на пахотные земли, но в равной степени и на луга, тоже совершенно открытые — обычно после первого покоса. Как говорят старые тексты, хозяину принадлежала только «первая трава». Отава же доставалась всей общине: ее или оставляли на подножный корм скоту (таков был, несомненно, самый древний обычай), или скашивали, чтобы распределить между всеми жителями деревни или даже продать. Владельцы лугов и полей (détenteurs de fonds) имели, выражаясь словами одного юриста XVIII века, «лишь ограниченную собственность, подчиненную правам общины»^{49}.

Подобная система, до крайности стеснявшая свободу земледельца, предполагала, конечно, наличие принуждения. Огораживание парцелл не просто противоречило обычаям, оно было формально запрещено[45]. Практика принудительного севооборота была не только привычной или удобством, она представляла собой обязательное правило. Общее стадо и соблюдение его пастбищных привилегий строго вменялись в обязанность всем жителям. Но так как в старой Франции источники права были очень различны и мало согласованны, юридическое происхождение этих обязанностей различалось в зависимости от места. Вернее, эти обязанности везде основывались на традиции, но выражавшейся в различных формах. Когда в конце XV века и в XVI веке королевская власть приказала провести запись провинциальных кутюм, то во многие из них были включены обязательный коллективный выпас и запрещение огораживать пашни. В других кутюмах этого нет. Это можно объяснить или забывчивостью, или невозможностью изложить в деталях противоречащие друг другу обычаи (последнее имело место в тех районах, где существовали разные аграрные распорядки), или, наконец (как это было в Берри), презрительным отношением воспитанных в духе римского права юристов к порядкам, весьма далеким от квиритокой собственности[46]. Но в судах эти правила соблюдались. Со времен Людовика Святого парламент препятствовал огораживанию в Бри пахотных полей. Еще в XVIII веке он поддерживал принудительный севооборот во многих деревнях Шампани^{50}.[47] «Кутюмы Анжу и Турени, — отмечал в 1787 году интендант Тура, — ничего не говорят об обязательном выпасе… но этот обычай, существующий с незапамятных времен, до такой степени приобрел в обеих провинциях силу закона, что любой собственник напрасно стал бы в судебном порядке защищать от него свои владения». Наконец, что очень важно: даже там, где не было писаного закона и даже когда должностные лица со все возрастающим недовольством следовали традиции, на которую нападали агрономы и которую крупные собственники считали очень тягостной, давление со стороны коллектива было зачастую достаточно энергичным, чтобы заставить — убеждением или силой — уважать старые аграрные обычаи. Они, как писал в 1772 году интендант Бордо, «имели силу закона только благодаря воле жителей», но от этого они были не менее принудительными. Горе собственнику, воздвигнувшему ограду вокруг своего поля! «Сооружение изгороди ничего не даст, — говорил около 1787 года один эльзасский землевладелец, которого убеждали ввести земледельческие усовершенствования, несовместимые с общим выпасом, — потому что ее обязательно уничтожат». Если кто-либо в Оверни в XVIII веке осмеливался превратить поле в огороженный сад (что разрешала записанная кутюма), то соседи разрушали изгородь, что «порождало судебные тяжбы, последствия которых вызывали полный беспорядок в целых общинах и даже обращали их в бегство, не удерживая, однако, их от этих действий»^{51}. Источники XVIII века твердят о «суровых законах, запрещающих земледельцам огораживать свои участки», о «законе деления земель на три поля»^{52}. Действительно, запрещение огораживания, обязательный выпас и коллективный севооборот до такой степени воспринимались как законы (писаные или нет, получившие официальные санкции или черпавшие свою силу лишь в непреклонной воле коллектива), что в период великих аграрных сдвигов конца XVIII века для их уничтожения понадобилось создать целое новое законодательство.

Живучести этих порядков (порой даже тогда, когда они уже потеряли какую бы то ни было юридическую санкцию) более всего способствовало, пожалуй, то обстоятельство, что материально они составляли удивительно согласованную систему. Действительно, не было ничего более цельного, чем подобная система, «гармония» которой еще в XIX веке вызывала восхищение даже у самых умных ее противников^{53}. Форма полей и практика обязательного выпаса в равной степени способствовали соблюдению общего севооборота. На этих невероятно узких полосках, которые к тому же часто были расположены внутри картье так, что добраться до них можно было лишь через другие полоски, земледельческие работы были бы почти невозможны, если бы все земледельцы не соблюдали один и тот же ритм. Где нашел бы деревенский скот достаточно обширные пространства пара для своего пропитания, если бы не было регулярного отдыха полей? Потребности выпаса также препятствовали сооружению всяких постоянных оград вокруг парцелл, так как ограды мешали бы проходу стада. В не меньшей степени огораживания были несовместимы и с формой полей: сколько бы длиннейших изгородей понадобилось, чтобы огородить каждый из этих вытянутых параллелограммов? Сколько тени, падающей на почву?! И как перейти с одного участка на другой для их обработки, если все они будут огорожены подобным образом? Наконец, было бы крайне трудно заставить скот пастись только на узких и длинных участках своих хозяев, не прикасаясь к траве на соседних участках. Принимая во внимание расположение участков, система коллективного выпаса казалась наиболее удобной.

Попробуем выяснить кроющиеся за этими внешними чертами общественные причины. Подобный порядок мог возникнуть только в условиях большой социальной сплоченности и ярко выраженного общинного мировоззрения. Прежде всего сама земля представляла собой коллективное творение. Можно не сомневаться, что отдельные картье складывались постепенно, по мере того как шло освоение необработанных земель. Мы имеем также неопровержимые доказательства того, что принципы, которым подчинялась в глубине веков (быть может, в доисторические времена) земельная организация, продолжали в течение столетий оказывать влияние на новые порядки и учреждения. Вокруг многих деревень, которые по своему названию кажутся, по меньшей мере, галло-римскими, тот или иной пучок полей с длинными полосами самим своим названием (например, Rotures от ruptura (расчистка)] или тем фактом, что он обязан платить новую десятину (dîmes novales), обнаруживает средневековую расчистку. На землях новых поселений, основанных в XII–XIII столетиях в области открытых и длинных полей, наблюдается (иногда даже с еще большей правильностью) деление и рисунок полей и парцелл, аналогичные делению более старых земель. Поля разрушенного поселения Бессей (Bessey) в Бургундии, которые были в XV–XVI веках вновь отвоеваны у кустарника жителями соседних деревень, имели все выше описанные черты. Еще в XIX веке деревни в Оссуа[48] делили свои общинные земли на узкие и вытянутые участки, параллельные друг другу^{54}. Внутри каждого картье — было ли оно результатом относительно недавних расчисток, или же вело свое начало из глубины веков — деление земли на узкие, прилегающие друг к другу парцеллы, можно было осуществить лишь по общему плану и сообща. Проводилось ли это по приказу и под управлением одного господина? В данный момент вопрос не в этом. Даже имея главу, группа, тем не менее, остается группой. Такое устройство обязывало к согласованности севооборота. Можно не сомневаться в том, что это последствие было заранее предусмотрено и воспринято как совершенно естественное, поскольку оно отвечало общей точке зрения[49].