Чугунка басурманская! Была ты нам мила, как из Москвы до Питера возила за три рублика. А коли по пять рубликов платить - так черт с тобой. В советские времена Борис ездил за восемь рублей в Питер к знакомым дамам и жил там сколько душе угодно, на привычную халяву. Но и теперь, слава богу, нашел дневной сидячий поезд, который шел почти как Сапсан, разница меньше часу, и стоил втрое дешевле. Вот его-то Борис и оседлает, туда и обратно. Будем надеяться, молния с небес не продырявит Борисова вагона. Он, Борис, стал такой смирный, что грому небесному просто не за что его, Бориса, разразить. Не станет же молния испепелять сильно устаревшую студенческую работу, заботливо сохраненную и великодушно подредактированную профессором Осмоловым. Очень ей, молнии, нужно.
Приехал утром. Пока перебирался с Московского вокзала на Финляндский, питерцы показались ему ненарядными и неустроенными в сравненье с зажравшимися москвичами. Ехал на электричке мимо уцелевших финских станций с новыми названьями, совсем недолго. Комарово – это что, финские Коломяги? Так вот что значит «иметь дачу в Финляндии». Это рядом с Питером.
Ворота были заперты. В беседке какие-то на симпозиум приехавшие и спать не ложившиеся пили с утра пораньше. Борис окликнул их слабым голосом. Они пошли принесли ключи, впустили Бориса, а калитку заперли, хотя утро уже совсем раскочегарилось. Бориса поселили одного в номере с высоким окном. Старые советские шпингалеты немножко покривлялись и сдались. Распахнул рамы. В саду цвели яблони – это во второй половине июня! Отсидел на симпозиуме – знакомые лица нашлись. Вечером маленький банкетик, а потом всех будто ветром сдуло. Утром завтракали вчетвером: Борис, давно с ним дружный питерский переводчик Петр Григорьич Серебренников и какие-то две торговые тетки, к делу не относящиеся. Пришел директор (недавний). Самолично подал Борису с его другом завтрак на подносе, а теток проигнорировал. Сидели, ели жидкую кашу. Петр Григорьич читал: нас много, нас, может быть, четверо, Борис съел положенный ему кусочек сыру и осторожно спросил: а куда это все подевались? И услышал скорбную повесть. Четыре года Комарово стояло нежилое, с лопнувшими трубами отопленья. Наконец пришел бизнесмен со своими деньгами на директорскую должность. Сделал капитальный ремонт, оборудовал несколько номеров люкс, в том числе для себя, и собрался было эксплуатировать свои вложения, не делая скидки писателям. Тут литфонд наложил лапу и выиграл все суды. Видно, некое соглашенье с литфондом у неосторожного бизнесмена было, но достаточной юридической силы не возымело. И теперь через два дня на третий приезжает судебный исполнитель с милицией и представителями литфонда. Оттого и замки, оттого все и дали дёру. Ах, вот чем дело, - сказал Борис и пошел купаться.
Ни фига себе – сам себя найду в пучине. Здесь, чтоб затонуть, надо идти пешком по колено в воде аж до Кронштадта. Не песня, а сплошная обманка. Красив залив, светлый под северным небом, но для купанья абсолютно бесполезен. И шоссе прижимается к берегу, а за шоссе болотистый лес – вода стоит в каждой ямке. Ладно, что имеем – то имеем. Борис обвалялся в воде, словно отбивная в сухарях, и сел писать стихи. Возвращаясь к обеду, нашел дыру в заборе и неуклюже протащил через нее располневшее тело. Как он играл в теннис – загадка. Но книги таскал на горбу безропотно, это было. И снег возил лопатой, так что не будем злопыхательствовать. Стихи на заливе получились хорошие, однако хвалиться перед товарищем Борис не стал, а съел бедненький обед и снова зашагал как заведенный вниз по просеке, глазея на большие замшелые финские дома в лесу - к заливу. Здесь слово «море» не употребляется – уж очень на море не похоже. Так он и жил всю неделю: переворачивался в мелкой воде со спины на живот и писал стихи в тени тех немногих сосен, что не у самого шоссе.
Уже почти дожил свой срок, уже проводил товарища. Уже расширил дыру в заборе до удобных размеров. К бизнесмену приезжала секретарша, совала ему бумаги на подпись и уезжала тем же манером - с шофером от фирмы. Какие-то люди заглядывали со стороны беседки через забор, принюхивались. Говорили: вот с этого бока зайдем. Похоже, готовился штурм. Появился вооруженный охранник – директор нанял. Борис съел последний ужин, сдал книги прелестной библиотекарше, она же консьержка. У нее в распоряжении был один книжный шкаф. Но какие книги! И портрет Анны Ахматовой висел рядом на стенке. Борис залег спать, отворив окно в благоуханный сад. Все равно светло будет всю ночь.
Но не тут-то было. Через полчаса в коридоре началась возня. Повторялось без конца: ючи, ючи. Борис решил, что ссорятся двое еще не сбежавших рабочих: узбек и бородатый русский алкаш. Через час узбек постучал к нему в номер: вставайте, спускайтесь – там разбойное нападенье. Ну конечно, без него не обойдется. (Так это узбеку руки выламывали – отнимали ключи.) Борис спустился. Он и в этом изменился – былая робость его оставила. Внизу загорелый, хорошо стриженный директор метался среди двенадцати вооруженных мужчин. Обоих его работников, охранника, двух-трех женщин из обслуги уже не было. Не было и торговых теток. Никого не было. Все сбежали, покуда Борис грезил под высоким окном, в которое смотрела долгая вечерняя заря, не пуская тьму ночную на золотые небеса. Директор отчаянно бросился к Борису, пытаясь записать на мобильник его, Бориса, протест. Но у Бориса вырвался лишь слабый писк. Борису разрешили остаться до утра (а мне больше и не надо, ага!), директору же сказали: позвольте вам выйти вон. И Борис пошел спать.
Утром встал, взял собранную вчера сумку, сошел вниз. Двое новых охранников, оставленных вчерашней группой захвата, не только не ложились – даже не садились. Так и стояли с автоматами наперевес. Борис спросил: калитка отперта? Открыта, открыта, - ответили те. Пошел – нет, заперто. Вернулся в холл. А ворота заперты? – Нет, не заперты. Но Борис уже не поверил, заставил одного из охранников пойти с ним. Заперты ворота. Открыл, собака, выпустил Бориса. И Борис поплелся по утренней улице к старенькой финской станции.
В вагоне московского поезда уже и люди были московские – нарядные, беспечные. Соседка слева говорила по сотовому, назначала на прием своих клиентов. Психолог – это модно. Как будто люди со своими проблемами сами не разберутся. А уж если сами не разберутся, то уж никто не разберется. Борис думал о своих подвальных друзьях и благословлял судьбу.
Я всегда малодушно боялась взвалить кого-либо себе на плечи. Страх ноши, конечно, благоприобретенный. Такой реальный персонаж - грузный, широкоплечий, в ботинках небольшого размера, с раз и навсегда испуганными глазами - вызван мною к жизни по неосторожности. Легче разобраться с собственной судьбою, чем с его. Куда определить Бориса? Снег он да, убирал. Но снег есть данность, он может выдавить подвальное окно. И этого добра зимою насыпали с небес не жалеючи. (Вспоминается Роберт Фрост с молодой женой и ребенком на отдаленной ферме в жестокую вьюгу: «Копошится сомненье – чем кончится ночь, и хоть утром придут ли помочь?» Там, на континенте промежду двух океанов, стихия постоянно распоясывается.) А впишется ли Борис в обыденную мутную интеллигентскую жизнь, если раньше ее не выносил? Бедный профессор Осмолов – как он выпутается, если последует веленьям своего доброго сердца? (Уже последовал.) Однако со Степановной не страшно. Покуда Борис катался в Питер, она успела с Иван Николаичем всё обсудить. Участок Борису оставить, трудовая книжка пусть так в ЖЭКе и лежит. Но потихоньку всей коммуной его наполовину высвободить. Где Света поработает, где Серега за двоих – ему не впервой. Она сама, Степановна, разберется. А Иван Николаич может назначить три дня в неделю, когда он распоряжается Борисом. Так будет надежней. Семен вот совсем избаловался под крылом Фаруха. «Ну конечно, - подумал про себя Иван Николаич, - пролетарская точка зренья. Землю попашет, попишет стихи. Есть и правда в ее словах. Навязывать подвальной общине дармоедов опасно. Как бы не поломалось чудом возникшее хрупкое братство».
