Тусовка теперь в квартире Иван Николаича. И попросторней, и подалей от ведьминского пентхауза. Новости: Регана и Гонерилья учатся ведовству у Олеси. Вечно торчат у Вики. Их новорусские мужья, напротив, днюют-ночуют в пентхаузе. Ярослав предоставил в их распоряженье свой гарем – они финансируют обе его враждебные друг другу газеты. И смех и грех. Что-то много, блин, развелось сатанинского их отродья. Сплошной нескончаемый шабаш. Чур нас, чур. Пасха в лесу белеет березами, звон в облаках, голубь на крыше как дух святой раскрылетился. Соня ходит вразвалочку под окном и говорит: мама Лина. Бессовестный Пашка учит проказам четырехлетнего Лешу.

Время идет – неправильное, ни к чему не привязанное. Не получается так, как мне хотелось: не оставляют Фаруху с Серегой каморку. Сказали - вы стары. А что сильны – не сказали. Приехали без семей старшие сыновья Фаруха, они и работают. Бедный-несчастный народ, метущий наши дворы. Фарух улетел к младшему сыну в Таджикистан. Так ничего и не выслужил за семь лет. Кто теперь будет со счастливым лицом слушать «Полтаву» и «Медного всадника»? С Серегою расписалась Степановна и поселила его у себя на законных правах. Живут в однокомнатной квартире Степановны – Света, она сама и Серега. И кто их там разберет. Кажется, Света опять уступила Степановне, безоговорочно признавая ее превосходство. Ютится на кухне, моет посуду – сознает свое окаянство. Ан нет. Последняя новость: отец Александр взял Свету вести хозяйство. Их тоже не разберешь. Во всяком случае, жениться вдовый священник не может. Ступает тихая осень, листья сгребают в мешки. Сыновья Фаруха живут по-своему, с нами не знаются. С Серегина севера летят лебеди в нашу Анапу и там зимуют, занявши оба залива. Борису скоро исполнится шестьдесят шесть. Долго он жить не будет – не та порода. Скрипит, изводит Ирину. Нет, всё не так. Ирина нытье превращает в шутку, подкачивает Бориса мягким своим ведовством. Женитесь на ведьмах, не бойтесь. Не так уж и плохо, блин.

Серега со Степановной идут рука об руку к троллейбусной остановке. Суровый ноябрь – от него никому не поздоровится. А тут еще ни к селу ни к городу гроза. В студеном океане неба, зашторенного тучами, катается гром. Сверкнуло. Матушка царица небесная! Хлынул холодный дождь – проливной, точно летом – до навеса дойти не успели. Сереге ничего не подеется, а Степановну он укрыл прорезиненным плащом, которому сто лет в обед. У Сереги заботливость в характере. Есть ли у него дети? Никогда не упоминал, но должны быть. Кому-нибудь его сила передалась, да и красота тоже. Хорош, отрицать бесполезно. Надо бы лучше, да некуда. Пил, пил, а всё не пропил ни красоты, ни силы. Подошел троллейбус – в ржавую пробоину так и хлещет. Сели где посуше. По стеклам течет, внутрь просочилось. Темно, как в душе грешного негра. Но вкруг лица Степановны ореол света, будто свечку зажгли в бумажном фонаре. Наверное, есть какое-то состоянье, близкое к святости. Не совсем, но около. Едут в осмоловскую квартиру на тусовку. Так все и говорят: осмоловская. Никто не скажет – Борисова. Какой из Бориса хозяин. Настоящая хозяйка Ирина, а Семен приживал. Был и остался. Серега шепчет басом: Степановна, а Степановна! тебе небось из дырки дует. И ладит укрыть жену мокрым плащом. Степановна отбивается, смотрит наверх – о чудо! Дырка сама собой затягивается, еще и краской замазывается на ее глазах. Шесть лет хранилась память о дерзком обращенье Бориса в высшую инстанцию. Прошло, миновало, можно забыть.

Сереге три года до пенсии, работает грузчиком в Олеговом магазине. Степановна выцарапала с архангельской верфи его трудовую книжку. Серега боготворит жену, окружает такою лаской, что у меня из глаз брызжут слезы. Зинин дом в Красновидове спалили новые русские, купив потом у ней за бесценок участок. Уже, блин, строятся. Зина живет у любимого мужа (алкаш Володя) близ Сокола возле церкви, где еще служит отец Александр. В тусовку Зина с Вовой не ходят: для большего пониманья Зина пьет вместе с Вовой. Из госпиталя ее поперли, заменив молодой узбечкой. Зина водит Володю гулять в красивый парк позадь церкви. На ней кожпальто с вещевого рынка и невообразимая шляпка. Володя в турецкой кожаной куртке и синтетической вязаной шапочке. Рука в руке, заплетаются ноги, и кто кого ведет – непонятно. Снова течет слеза умиленья из моих воспаленных очей. Капнула, теплая, в хладную лужу – и не согрела ее.

Сумерничают в осмоловской квартире, большие и малые. Пашка один в потайной библиотеке. Подымет случайно глаза от древнего фолианта – видит его, Иван Николаича, сидящего в кресле напротив. И тут же виденье исчезло. Ему, виденью, дано лишь мгновенье. Света в маленькой комнате накрывает столик с подпиленными ножками для Сони с Алешей. Те на полу играют не пойми во что. Остальные в столовой. Заместо дачного самовара светит красным огоньком чайник Тефаль. Забурлил, пустил пар. Щелкнул, затих. Разливают и тут же ставят опять. За столом отец Александр, Борис, Ирина, Игорь, Галина, Олег, Эвелина, Серега, Степановна, Юра, Маша и вечный Семен – домовой богоданной квартиры. Всего двенадцать. Света пьет чай отдельно с Сонею и Алешей. Пашка вовсе не пьет, он сыт тайным знаньем. В доме топят шаляй-валяй. Включают обогреватель. Вспоминаем подвалы с теплыми трубами, думаем о Фарухе. За окнами уж темно – хоть глаз коли. Пашка задремал за фаустовским занятьем. Борисовы обожженные книжки танцуют на клетчатом линолеуме. Ахматова с Мандельштамом, Цветаева с Пастернаком. (Танцювала риба з раком, а морква їз пастернаком.) На Пашкину голову водрузилась неведомо откуда взявшаяся квадратная оксфордская шапочка. Гряди, грядущее, мы тебя не боимся.

Серега со Степановной на другой день возвращаются из тусовки. Позднее утро, дождь ночью кончился. На асфальте по трафарету надпись: Регана и Гонерилья Лир. Отворот, приворот. (От ворот поворот.) Надо же, выучились на нашу голову. Новое гадючье гнездо. (И впрямь гнездо. Мужей, новых русских, вселили в одну из двух ихних квартир, сами вдвоем «практикуют» в другой. Пентхауз, блин, отдыхает,) Серега вздыхает: «От Иван Николаича, от хорошего человека, пошло такое негодное семя. Вот тебе и гонятика». И, усомнившись в терминологии, умолкает.

Седьмая пасха в нашем повествованье. Живем от пасхи до пасхи в надежде смерть посрамить. Разум ее не приемлет, хоть тресни. Пришли, а камень отвален, и ангел сидит на нем. Голубое небо глубоко, выход из склепа свободен. Уже упорхнула птичка, точно Борис с Серегой из-за решетки (недолго вдвоем оставались в клетке под бутафорским замком). Летим на все четыре стороны света. Света с Сонею на руках, скептик Олег, укрощенная им Эвелина, агностик Игорь, женка его Галина, ехидный Пашка (будущий Фауст), Юра (робкий охранник), немножечко располневшая Маша, неслух Алеша, обо всех заботник Серега, усердная к богу Степановна, соблюдающая приличье Ирина (себе на уме), постаревший Борис, бессловесный слабый Семен, даже Зина и ейный Володя, трезвые ради великого дня – все предстоят алтарю. Служит отец Александр. Оставили нас в покое бабенки с пустым своим колдовством. Олеся работает в соцзащите, Ольга в школе преподает английский, Виктория зарабатывает подгонкой готовой одежды – убогое, блин, занятье для гордой дамы. И те, в пентхаузе, отвязались от нас. Но деятельны как прежде. Недавно опять плясали во храме с воплями: вонапутинья! А Ярослав смотрел, успешный ведьмак. Шут с ними. Звонят. Приближается издали пенье: воскресение твое, Христе спасе, ангелы поют на небеси. Перешагнем через смерть. Один шаг, но пошире. Ну же, не бойся, шагни.

Эти русские с окраины – как французы из Алжира. Парни ташкентские приезжают татуированные с ног до головы. Женщины женственны и вульгарны. Узбеки поголовно влюблены в них самым оголтелым образом, но с оттенком презренья. Едва заметная заячья губа, лишь немного вздернутая, почти не рассеченная, придает Анжеле парижский шарм. Мать красила вагоны – нутрянку. Выходила оттуда как пьяная, и скорей за водку – разбавить. Брат – по матери, не по отцу – дважды сидел за квартирные кражи, мать тягали за соучастие: дом ломился от хрусталя и тряпок. Анжеле тогда не было двенадцати, матери дали условно. Отца Анжелкина искали с милицией, нашли, обязали – красивый был, сукин кот. Первый Анжелкин муж бил ее смертным боем. Сломал два ребра, врачи составили протокол, но Анжела вступилась – любила. Был и второй возлюбленный, полукровка, моложе ее. Родители ему взять разведенную не разрешили. Брат Жора той порой отсидел свое, просочился под Москву – в Железку. Вызвал Анжелу с тайным, но легко усматриваемым умыслом услать на панель. Не успел – ее заметил на автобусной остановке армянин, распахнул дверцу машины. На другой день, с губой еще сильней припухшей, она торговала в его ларьке сигаретами и горячим кофе. Оборот за день оказался обалденным. Все алкаши, болтавшиеся возле платформы Кучино, перешли на кофе. Однако больше койки под крышей в одной комнате с хозяйкой бабой Зоей (за стеной еще супруги-квартиранты) Анжела не выслужила. Всяк товар свою цену имеет.