— Глупышка, разве я могу тебя бросить? Ты думаешь, мне так нужны деньги?
— Я не знаю, — холодно ответил пилот. — Но насилия с нашей стороны не будет. Деньги нужны всем. Не каждый об этом говорит в слух.
— Я говорю об этом в слух. Мне они не нужны. Мне нужен ты. Но один, без отряда, без геликоптера, без прикрытий, без радаров… Ты понимаешь меня?
— Не очень, — хмуро ответил пилот. — Ты снова морочишь мне голову.
— Да, — согласилась она. — Но ты это любишь, верно?
Он молчал.
— Ты любишь, когда я тебе морочу голову? Я знаю, тебе это нравиться. Единственное, что тебе не нравиться, это реальная реальность. А она сейчас предстанет перед тобой.
— Да. Но я сделаю всё, что от меня зависит.
— Ты любишь меня?
— Нет.
— Неправда, милый… Ты меня любишь, и только поэтому мы сейчас взлетим.
— Ты согласна?
— Да.
Пилот, глянув на часы, произнёс в сотовый телефон:
— Девять двадцать. Операция началась.
Пара села в геликоптер и тот, взвыв винтами, взлетел в темноту неба.
В Нью-Йорке, в глубине пригородного леса разговаривали мужчина и женщина.
Махаон, большая красивая бабочка, проплыл прямо перед её лицом, обдав лёгким ветерком своего мира.
— Милый, — сказала она. — А зачем нам ехать так далеко?
— Надо.
— Но я привыкла жить здесь, мне не хочется переезжать так далеко. Я не хочу жить среди людей, язык которых не понимаю, скажи мне, что случилось и что делать?
— Учи язык.
— Его нельзя выучить, ты же знаешь.
— Да, нельзя. Тому, кто пытался. Но мы не пытались.
Махаон снова медленно проплыл мимо лица Ариадны, глянув на неё добрыми глазками. Так ей показалось.
— Карлос, милый… Карлос… Не нужно торопиться…
— Когда ты надумаешь торопиться, будет поздно, дорогая, — жестко ответил мужчина и завёл двигатель конвертоплана. Винты машины глухо загудели, обдав окружающее пространство низкочастотной вибрацией. Трава пригнулась. Махаон улетел. Солнце медленно вставало на горизонте.
Громада мегаполиса маячила китайской стеной на горизонте, умертвляя своими наростами окружающий естественный мир. Начинали работу утренние рабы, суетившиеся и несущиеся плотной толпой к метрополитену, чтобы не опоздать на работу, которая даст символы, за которые можно существовать в пределах каменного мешка; есть, пить и даже размножаться.
Но не думать. Этого не продавал никто. Да и спросом продукция подобного рода не пользовалась. Думать? Ха! Посмотри на придурка!
Ракетные системы плотно окружали город, охраняя его, как думалось генераторам этой идеи, от существ, также желающих есть, пить и размножаться. Ракеты размножались тоже. Рабы, обслуживающие их, гордо бродили по территории прилегавшей к установкам с ядерными боеголовками. Эти рабы были наполнены гордостью. Они не такие как все! Они, казалось им, могут что-то изменить в мире. Если захотят рабы, командующие ими. И если захотят рабы, стоящие на самом верху иерархической лестницы ярмарки тщеславия. Которым, возможно, посоветуют рабыни, управляющие ими из кровати, посредством терапии осязания и точек гиперсексуальности.
Есть, пить, совершать акт совокупления, — что может быть прекрасней, что? Никто не мог себе представить чего-либо, могущего заменить эти компоненты эрзац-счастья. Никто даже не мог попытаться представить, что есть в мире что-либо, кроме каменного мешка, набитого желаниями, грызущих своих носителей как саблезубые крысы, и кидающихся на каждого, кто попадал в поле их влияния, в зону их поражения, в радиус досягания животной длани твари, готовой сделать всё с попавшим в её силки, в её капкан, в её стальную петлю.
Носители желаний полностью управлялись ими. Рабы-роботы, с сосательным рефлексом, с предстательной железой, желающей массажа, с комплексами разрушения, уничтожения, унижения. Но только не созидания. Чистые холёные самки рабов сверкали свежестью грязи желания со всех мониторов, на каждом углу мегаполиса. Это возбуждало самцов работать на других самцов, которые тоже работали, и тоже, возможно на самцов, но может и на самок, а может и на бесполых существ. Которые тоже иногда мелькали на мониторах, являя собою подтверждение незыблемости рабства и прелести сосательного и прочих рефлексов.
Замкнутое кольцо отторжения, неединения, озлобления, самоуничтожения, перверсий и страстей изгибалось и дрожало от возбуждения, готовое выплеснуть свою сперму куда угодно, где угодно и в кого угодно.
Цивилизация продолжала своё развитие.
Конвертоплан взмыл в воздух и унёс в даль беглецов, бывших, наверное, сумасшедшими.
Две общались на ночном морском берегу.
Его горящие глаза приблизились к ней.
— Послушай, не стоит принимать так близко к сердцу то, что я сказал.
— Ты не любишь меня.
— Да, не люблю. Но я вообще никого не люблю.
— Никого, это значит меня.
— Я не могу любить. Я не способен на это. Но я могу говорить правду.
— Лучше бы ты соврал. — Она заплакала.
Ночь звеняще перебирала рассыпанными звёздами. Стрекотали цикады. В воздухе плавали мигающие фонари светлячков. Они стояли на берегу заброшенного пляжа в Гагре. Городе, обросшем войнами.
— Послушай, — прошептала она. — Давай забудем то, что ты сказал. Забудем, и всё. Не надо меня любить. Зато я люблю за двоих. За тебя и за себя.
— Я же тебе сказал, что не могу врать.
— А ты… скажи мне, пожалуйста, неправду…
Она прижалась к его груди и невидяще глядела на лёгкий ночной прибой.
— Я умру, — сказал он.
— Я знаю, — всхлипнула она.
— Не надо думать обо мне.
— Я постараюсь.
— Я тебя будут дети, будет семья.
— Это не важно.
— У тебя будет память о нас.
Она сильней прижалась к нему.
— Возьми меня с собой, — прошептала она еле слышно. Он не ответил.
— Возьми меня с собой, — повторила она одними губами.
Море тихо наползало шелестящим одеялом и, вздохнув, откатывалось назад. Возьми меня с собой…
Двое знали что делать.
Небольшая бухта, окруженная лесной поляной с цветущими незабудками, ранним утром сверкала лазурью своей поверхности, застывшей как волшебное зеркало. Кругом стояли сосны. Утреннее небо ещё не пылало раскалённостью раннего лета, а спускало прохладу утренних часов.
— Здесь, — сказал первый и воткнул лопату в землю.
— Здесь, так здесь, — ответил второй, и устало упал в траву.
Копали минут сорок, тяжело дыша и выбрасывая комья земли из всё более углубляющейся ямы.
— Всё, — сказал первый. — Я думаю достаточно.
— Достаточно, так достаточно, — ответил второй и прислонился к стволу развесистой катальпы, затесавшейся между сосен. Поднял глаза к небу, где плыл ястреб.
Два портфеля и одна сумка полетели в глубину вырытой воронки. Первый обыскал карманы, вытащил мобильный телефон, ключи от машины, документы, и всё кинул в яму. Второй сделал то же самое и кинул в яму даже джинсы, оставшись в спортивных шортах. Первый аккуратно снял костюм, уложил его в пакет и опустил в глубину тайника.
Принялись молча закапывать. За десять минут зашвыряли яму и разровняли поверхность.
Устало сели на траву возле куста эхинацеи. Молча смотрели на море и на разгоравшийся восход.
— Искупаемся? — предложил первый.
— Давай, — ответил второй. — Почему бы и нет?
Они зашли в морскую воду, покалывавшую тёплой волной. Немного постояли, глядя на горизонт, пылающий своей линией в предвкушении рождения солнца.
— Хороша водичка, — сказал первый.
— Прелесть, — ответил второй. — Я не был в море лет десять.
Зашли глубже и медленно поплыли вперёд.
— Я всю жизнь мечтал совершить кругосветное путешествие, — сказал первый. — Всю жизнь. А сорок лет просидел за книгами, пытаясь там что-то найти.
— То же самое, — ответил второй. — Только у меня вариант похуже. Я нашел. Нашел маленькую теорему Ферми и решил её. Считалось, она не имеет решения. Не надо было мне её решать. — Второй погрузился с головой. Вынырнул и с брызгами выдохнул воздух. Добавил:
